Я живу в бараке уже четвертый год. «Ну, и что?» – спросите вы, искренно недоумевая. В разных местах живут люди – кто в элитных особняках, кто – в избушке-развалюшке, ну, а я – в бараке. Я раньше тоже так думала. Но с тех пор, как я поселилась в этом мире перевернутых ценностей, я уже не думаю, а знаю: барак – это судьба, это диагноз, это расписание жизни на много лет вперед. Исход отсюда возможен либо в гробу, либо, как совершенно фантастический вариант – в другое жилье, рангом повыше. Но многие барачные об этом уже давно не думают и не мечтают, живут и живут. День за днем, как в китайской пытке, капля за каплей на бритое темя. И либо ты руки на себя наложишь от безысходности, либо медленно, но верно вместе со всеми окружающими станешь заливать глотку дешевым едучим спиртом, от которого по утрам печень – горой и моча с кровью.

 

Но мне не хотелось ни глотку заливать, ни просто деградировать и потому поначалу я жила в этом бараке абсолютно изолированно: вокруг мирились и ссорились, дрались и целовались взасос, а я только по необходимости выходила на улицу и тут же пряталась в свою скорлупу, в девятнадцатиметровую комнату, которая была у меня и кухней, и спальней, и гостиной, – всем на свете.

 

Очень сложно в моем возрасте что-то менять кардинально в жизни. Тем более, когда и здоровье, мягко говоря, не очень – у меня вторая группа инвалидности, теперь уже пожизненно, с 1981 года, – и общаться я привыкла с людьми совершенно другого склада и положения.

 

Но, как известно, не мы выбираем жизнь – жизнь выбирает нас. Так что постепенно, медленно и очень трудно, я все-таки стала выходить из тяжелейшей депрессии, возникшей у меня после переезда, из ступора, благодаря которому я два года буквально физически ничего не могла писать.

 

Я просто смотрела на окружающих, на их строящуюся по каким-то своим, неведомым мне прежде законам, жизнь, постепенно постигая и ритм, и смысл происходящего, и тихо-тихо, потом все настойчивее и осознанней, стало появляться желание все это запечатлеть.

 

Так что сразу хочу предупредить своих читателей: все герои, все события – реальны. Только во избежание обид и недоразумений решила дать действующим лицам своего повествования выдуманные имена, поменять местами какие-то детали. А так – все есть, все было. Ну, не в нашем бараке, так в соседних. Ведь не о месте прописки, не о Ф.И.О. моих героев идет речь – о жизни без прикрас, о жизни, которая тяжелыми, мутными волнами бьется у подножия многоэтажных элиток, а у окружающих нет ни сил, ни возможности, ни желания что-либо в этой тяжелой и мутной жизни изменить.

 

«Изолироваться» в бараке невозможно: раз десять в день, а то и гораздо чаще, приходится выходить в общий двор: здесь – туалет, помойка, дровяные сарайчики. Так что с каждым из обитателей этого бревенчатого жилья ты сталкиваешься за день множество раз. А раз столкнулся – поздороваешься. А поздоровался – нужно еще что-то сказать, хотя бы какую-нибудь банальщину о погоде. А за погодой, как-то сами собой, узнаются и все остальные новости: в соседнем бараке вчера Ивановы перепились и передрались. У Иванихи-то обе ноги переломаны оказались. Только это не муж ее покалечил, это она сначала мужа огрела сковородкой, он стал падать вниз по лестнице со второго этажа на первый, она пыталась его остановить, все же-таки свой мужик, жалко, да вслед за ним и покатилась. Ну, вот, «Скорая» обоих в больницу увезла...

 

А Петровы завели огромную собаку, бойцовскую, какой-то мужик срочно уезжал, отдал им бесплатно. Ну, они барбоса, захотелось перед соседями выпендриться. А то, что

 

 

собака жрет, как боров, им в башку не пришло. Ну, они ее один день кусочком хлеба угостили, другой день – кусочек хлеба, третий... А на четвертый день собака как разгоняла их – Петровой ползадницы отхватила, а мужику все штаны в клочья распустила, весь их обед сожрала, выпрыгнула в окно, благо, первый этаж, да и была такова...

 

Таких новостей каждый день набирался ворох. То маленькие ребятишки бегают толпой по улице, раздобыв где-то ворох использованных презервативов, надувают их и вопят на всю улицу: «Гандоны! Гандоны!» – так, что мимо проходящие дамы и барышни кто от смущения, кто со сме-ху краснеют, как маков цвет. То в мусорных баках, общих для бараков и близлежащих элитных домов, копошатся все те же ребятишки, ворошат всякую дрянь, дерутся из-за ломаных игрушек, каких-то коробочек и ящичков. Случается, кто-то выбросит старую одежду – шпана мигом все соберет, вырядятся, кто во что горазд, идут на улицу – народ опять в шоке. Да и вы бы остолбенели, увидев процессию малолеток в старых дамских панталонах с начесом, в каких-то солдатских кальсонах (и кто такое добро до сих пор в своих домах держит?), в овощных сетках…

 

Естественно, самодеятельный цирк развлекает многих, люди щедро отсыпают шпане мелочишку, и те, донельзя довольные, несутся покупать фруктовый лед и вафельные стаканчики. Вот уж видели бы вы лица продавщиц, когда эти шпанцы всей толпой вваливаются в торговый зал! В общем, весело.

 

Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что эти два мира – барачный и элитный – никак нигде не перехлестываются, не пересекаются, никак не влияют друг на друга, хотя располагаются бок о бок. Жители ближайшей элитки, выходя на балконы своих квартир, спокойно, не напрягая голоса, могут разговаривать с обитателями нашего двора. Но они не разговаривают, хотя иногда с любопытством наблюдают – так посетители зоопарка с интересом и некоторой брезгливостью наблюдают в вольерах диких кабанов или бегемотов в грязных тесных купальнях. Такое ощущение, что между бараком и элиткой поставлено толстенное пуленепробиваемое стекло: все очень хорошо видно, но абсолютно ничего не слышно, полная изоляция друг от друга.

 

Я никогда не задумывалась о «престижности» или «непрестижности» своего нового жилья: что поделать, если я никак не могу изменить свою жизненную ситуацию, что ж понапрасну тра-тить нервы на бесконечное загадывание: «если бы» да «кабы»? Но людей, знающих меня, очень задевала и задевает произошедшая в моей жизни перемена, как-то само собой произошло – из мо-ей жизни исчезли многие старые знакомые, приятели, коллеги, с которыми я дружила десятками лет. Исчезли потому что по святому убеждению публики «нормальные люди в бараках не живут». Другие – их абсолютное меньшинство – как ни странно, наоборот, прониклись моими проблемами и заботами и очень помогали мне в эти минувшие годы элементарно выживать.

 

И все-таки, повторяю, барак отпугнул очень и очень многих. Сначала была жгучая обида: что во мне изменилось с переменой места жительства – я стала по-другому думать, иначе выгля-деть? Я совершила какой-то неблаговидный поступок?.. Размышлять об этом было мучительно. Навалилась бессонница, тоска, депрессия.

 

Казалось, все, это гибель. Однако, о какой «гибели» могла идти речь, если с утра до самой поздней ночи вокруг постоянно что-то происходило? То вопили, опять не поделив игрушки или конфеты дети соседей, – а там, в маленькой комнатушке с крохотной кухонькой, проживает семья из восьми человек. То недавно вернувшийся из тюрьмы сосед сначала пьет спиртягу со своими недавними товарищами по несчастью, врубив при этом магнитофон, от которого сносит крышу дома, то начинает с ними разборки. И тогда они носятся по ограде друг за другом с дрючками и бутылками, бешено матерятся и вспоминают друг другу какие-то неведомые окружающим, обиды…

 

Но лучше я более подробно опишу наше общее пристанище. Итак, это – двухэтажный барак в центре города, построенный не менее века назад. Живет здесь восемь семей. Самая давняя здешняя жительница – моя ровесница, медсестра из детской поликлиники, Светлана Петровна. Когда-то, тридцать лет назад, она вселялась в этот барак «временно», – так и продолжает жить сейчас. Двое ее сыновей, Тридцатичетырехлетний Дима с женой Ольгой и дочерью Верой занимает отдельную квартирку.

 

Тридцатишестилетний Слава с женой Лерой и шестью детишками, как я уже упоминала, тоже живут отдельно. Есть среди жильцов очень странная дама, Виолетта, баптистка, живущая торговлей, Василий, ровесник Славы, недавно вернувшийся из тюрьмы. Еще в одной из квартир «девушка» Соня пятидесяти четырех лет со своим двадцатилетним любовником Петром, которого она содержит. И, наконец, Ульяна, женщина неопределенного возраста, с дочерью Валей, про которую она постоянно говорит: «И как я ее родила, сама не знаю. Черт, что ли, меня подловил?»

 

Это потому, что Валя в свои пятнадцать лет уже сделала два аборта и опять ходит беременная. Но теперь уже она твердо решила рожать, потому что ее более взрослые подружки объяснили ей, что «скоро за детей будут по три тыщи в месяц давать». Мол, президенту очень нужны дети, и он за это собирается очень хорошо платить.

 

Если учесть, что Ульяна убирается в соседнем магазине за 1200 в месяц, нетрудно предста-вить, какие «ошеломляющие перспективы» видит будущая юная мамаша: сколько помады, лака для ногтей можно купить! А колбасы! А тряпок!..

 

О том, что она собирается дать своему будущему ребенку, каким его воспитать, она не задумывается. «Все растут, и этот вырастет, – спокойно говорит она, – я же выросла. И мамка выросла»...

 

Да, как-то вот выросли, на удивление. Мать Ульяны тоже имела кучу детей и ни одного мужа. Детей она периодически то в детский дом сдавала, то у дальних родственников оставляла, то «забывала» в больнице, поэтому она и сама совершенно искренно путалась, сколько же у нее отпрысков, то ли девять, то ли десять. Или, может, уже одиннадцать…

 

Когда-то Ульяна через пень-колоду кое-как закончила восемь классов и полкурса в профтехучилище. С другой половины курса ее выгнали вон, потому что любвеобильная девушка успела наградить два с половиной десятка пацанов гонореей, вдобавок ко всему – она уже была беременна Валей на шестом месяце. Так что она совершенно искренно не знала, от кого у нее потом родилась дочка.

 

Став в шестнадцать лет мамой, Ульяна и своего ребенка на два года оставляла сначала в Доме малютки, потом таскала за собой по пьяным компаниям и блатхатам. Раньше слова «мама» Валентина выдала такой мат, что все Ульянины кавалеры под стол со смеху падали.

 

Когда Валя пошла в первый класс, ее первая учительница уже через несколько дней после начала занятий едва не поседела: ребенок, абсолютно не понимавший общепринятых правил поведения, во время урока спокойно мог встать, подойти к учительскому столу и начать перетряхивать сумку преподавательницы – «просто так». Или вдруг начать выкрикивать такие ужасные матюги, что Алла Александровна подбегала к ней и пыталась ладошкой закрыть ей рот. А Валюха, между прочим, дважды кусала ее, как собака, так что учительница потом ходила с перевязанной рукой.

 

В общем, через месяц такой вот мурцовки была собрана медико-педагогическая комиссия, и Валю определили в школу для детей с задержкой психического развития.

Вот уж там-то она, по ее собственным словам, повеселилась! Олигофрены и просто слабо-развитые ребята боялись ее, как огня. Вот она не боялась никого. Она спокойно могла подойти к директору и сказать: «И когда же ты, сука, лопнешь? Все воруешь и воруешь, все жрешь и жрешь, когда же ты лопнешь?»

 

Директор синел от негодования, топал ногами и приказывал «наказать мерзавку». Только не очень-то эти номера с Валькой проходили: после первой же ночи, проведенной, в наказание, в темном холодном чулане, она, девятилетняя ученица «школы для дебилов», умудрилась уехать в центр города, найти редакцию газеты и все рассказать журналистам. Естественно, они ухватились за такую «сенсацию»! Ах, какая вышла в свет статья, как посыпались перья из директора и всех его прихлебателей – заведующей столовой, преподавателей, воспитателей!

 

Потому что, хоть девчонку и записали в «дебилы», была она и умна, и житейски развита не по годам. Ребенок из благополучной семьи, записной отличник, никогда бы не сообразил, что можно сделать, поймав соседа на воровстве. Ну, маме с папой сказал бы, ну, в милицию, может быть, сообщил бы. Валя была весьма практичным человечком, поэтому, уловив из разговора двух соседских дядек, что они угнали машину и разобрали ее на запчасти, она, подкараулив одного из них поздно вечером у дверей его квартиры, изрекла: «Пошли, потолковать надо». Дядька, естественно, обалдел. Но из любопытства вышел с малолеткой «потолковать». И та ему очень понятно изложила свои требования:

 

«Короче, дядя Володя, я знаю, что это вы с дядей Игорем машину угнали. Вы мне теперь каждый месяц даете пятьдесят рублей, и я молчу. Как рыба об лед. Или...» Договорить она не успела: вышедший из ступора дядя Володя схватил было ее за цыплячью шейку, но Валя, бесстрашно глядя ему в глаза, успела просипеть: «Мамка и другие люди знают, куда я пошла. Придавите меня, на зону пойдете»... И автоугонщик разжал пальцы. И – зауважал девку! И два года исправно платил ей, и не 50 рублей, а 100 – «за смекалку». А потом наступил день, когда Валя сказала ему, сплевывая через губу: «Ладно, старик, последний раз беру у тебя бабки. Живи спокойно». Володя только руками развел: «Ну, коза, ну, девка, едрит ее!..»

 

В 13 лет Валя заявила матери: «В долбанную школу больше не пойду. Надоело». И больше ни в какую школу, действительно, не пошла. Да и некогда ей стало: друзья, развеселые компании за окном, пьянки да беспорядочное сожительство всех со всеми.

 

Люди, живущие в благоустроенном многоквартирном доме напротив, глядя на эту разухабистую жизнь, пугали своих благонравных сыновей и дочек: «Смотри, станешь, как Валька!». И не подозревали они, порядочные родители порядочных детей, как их дети завидуют вольной Валькиной жизни: идет, куда хочет, ночует, где и с кем хочет, делает что заблагорассудится, и никто ей не указ! Собственная мать, Ульяна, побаивается дочку.

 

К своим тридцати годам от бесконечных пьянок и бесчисленного количества абортов она очень рано и безнадежно постарела. На вид ей все давали не менее 45-50 лет. И Валька тоже в свои 13 уже выглядела много пожившей, много повидавшей, но еще цветущей молодкой лет 19-20, и ходили за ней окрестные мужики, как кобели за сучкой.

 

А ей нравилось стравливать их и любоваться потом нешуточной дракой. Было похоже, что от этих кровавых «махаловок» она заряжается какой-то особой злобной энергией, нос ее раздувался, она нервно покусывала пухлые алые губы и иногда подбадривала забияк язвительными замечаниями: «Э, Петруха, ты чо едва шевелишься, в штаны со страху наклал, да?..». «Эй, Миха, чо, мандражишь, чо ли, чо от драки-то бегашь?!». И налетели, как петухи, мужики и парни друг на друга с удвоенным пылом, хватались за камни и штакетины, а Валюха, знай, подначивала: «Давай, давай, шевелись, мужики!»

 

Нередко участники «махаловок» уезжали на машинах «Скорой помощи» по дежурным больницам – кто со сломанными руками-ногами, кто с пробитой головой, – а Валюха лениво разворачивалась и шла в ближайший подвал «культурно проводить время».

 

Под утро она приползала домой, часто в изодранной в клочья одежде, с фингалами по всему лицу и телу, но – злоязыкая, неунывающая, бесстрашная и бесстыдная.

 

Впрочем, нужно отдать Вале должное: в нашем бараке, где она проживала со своей мате-рью, она, как правило, вела себя вполне приемлемо. Ну, курила во дворе за домом, так и многие другие ребята там покуривали. Ну, матюкалась от избытка чувств, рассказывая соседям-ровесникам о своих очередных приключениях, так в бараке разговор на матах был нормой. Здесь люди не ругаются матом, здесь на нем разговаривают, – это правда.

 

Однако, что ж я так зациклилась на Ульяне с Валькой? Здесь ведь что ни квартира, что ни жилец, то чудо ходячее. Так что давайте с моими соседями знакомиться по порядку.

 

Квартира номер один – это моя.

 

Квартира номер два – здесь живет Светлана Петровна Кузина, вот с нее и начнем.