http://okno1973.wix.com/s

 

Через 17 часов – Старый Новый Год. За окном – минус 37. На календаре - День Российской прессы. Я еду на работу в маршрутке, по многолетней журналистской привычке рассматривая, на первый взгляд, вполне благополучных людей. Вот сидит женщина с седыми волосками на подбородке, которой можно дать как сорок, так и шестьдесят лет – хорошо одетая и, вроде бы, счастливая, а на самом деле, замордованная беспросветной российской житухой. В её измученных глазах – вся её жизнь и вагон проблем: пьёт муж, распоясались, неожиданно ставшие взрослыми, дети, опять пришлось влезть в кредит, снова скакнуло давление, третью ночь не даёт уснуть первая любовь – рыжий Петька. Сколько они планов строили молодыми, сидя на берегу Ингоды и глядя на августовские звездопады! Что ты…

 

Петька давно стал полковником. Теперь у него своя семья. Как-то виделись. Поговорили ни о чём, а в глазах у обоих – грусть, а в памяти август, Ингода и звездопады. 

 

Ничего не вернуть. Не-чего-о-шень-ки…

 

Рядом едет дремлющий старик в драненьком пальтишке и такой же драненькой кроличьей шапке. Через час он должен быть в районной поликлинике на приёме у участкового врача, обещавшего деду льготные лекарства. Вот уже год, как деда Коля, как называют его соседи, схоронил жену, с которой прожил душа в душу почти 50 лет. Дети с внуками давно разъехались по другим городам в поисках лучшей доли. Жить одному – не приведи, Господи. Каждый Божий день дедушка вспоминает свою Нину-Ниночку. Снилась как-то счастливая, улыбчивая. Бежит по поляне с цветами и зовёт за собой:

 

- Коль, пойдём со мной. Тут хорошо…

 

Стало у деда Коли с того времени сердечко прихватывать. Дня не проходит, чтобы «мотор» не шалил. Бывало, как кто сожмёт и держит – ни вздохнуть, ни охнуть. Только испарина на холодном лбу старика посверкивает, да губы синеют…

 

Спит деда Коля и видит своего любимого спаниеля Мартика, с которым идёт по лесу с любимой гладкостволкой, выглядывая на ветках зазевавшихся рябчиков. Во сне тепло и пахнет травами. Возвращаться в холодную январскую реальность старику не хочется. Никто из пассажиров не знает о том, что этому пожилому человеку, всю жизнь честно отработавшему на заводе токарем, нужна срочная операция на коленном суставе, денег на которую у старика нет, да и будут ли в таком Царстве-Государстве… Врач, вроде бы, обещал похлопотать, да уж полгода прошло. Старик терпеливо ждёт, не зная того,  что таким как он – одной ногой стоящим в могиле, в России давно не помогают. Одна остаётся надежда у деда Коли – на Господа Бога. Таких, как деда Коля - обычных бедных пенсионеров, по России - тысячи. Одним больше, одним меньше. Государство, занятое другими, более важными политическими и экономическими задачами, вряд ли заметит исчезновение какого-то старика, в одиночестве доживающего свой век.

 

Маршрутка подпрыгивает на «лежачем полицейском», оторвав меня от моих грустных воспоминаний и заметно болтанув всех, сидевших в «Газели». Женщина у окна громко прикрикивает на водителя:

 

- Нельзя помедленнее, а? Не картошку же везёшь!

 

И чуть слышно добавляет:

 

- Одни рубли в глазах. Что за время!..

 

Молодой парень за баранкой недовольно глядит на возмутительницу спокойствия через зеркало, но ход сбавляет.

 

Деда Коля по-старчески качает головой – ему тоже не нравится такая езда с ветерком, но делать нечего – приходится терпеть. Я же снова принимаюсь за старое - читаю пассажиров.

 

Напротив деда Коли, отгородившись от мира и холодного января наушниками от плейера, едет с лицом безжизненной мраморной статуи красивая молодая девчонка лет девятнадцати в дорогой норковой шубе и песцовой шапке, с ярким макияжем и красивой дамской сумочкой. Она едет на лекции в институт, мечтая стать юристом. О чём думает эта «статуя» с душой, искалеченной бесконечными сериалами, юриспруденцией, эсэмэсками и «камеди-клабами»? И вообще, можно ли думать с таким лицом, на котором нельзя прочесть ни одной человеческой эмоции? Интересно, знает ли она наизусть хоть какое-нибудь стихотворение?

 

Но тут сознание дёргает стоп-кран: «Всё, Максим Викторович. Хватит брюзжать. Ты просто стареешь, брат. Ну, нельзя же быть таким прожжённым моралистом! Чем тебе не нравится эта «статуя»? Лучше нарисуй что-нибудь на стекле, пока водила не видит».

 

Тихонько снимаю перчатку и втихаря начинаю рисовать какие-то смешные рожицы на подмёрзшем стекле, а глаза продолжают сканировать пассажиров.

 

Бок о бок со «статуей» в норке едет, как обычно говорят, «дурнушка» - без макияжа и мехов с мятой сотней в потрёпанной сумочке. Этой молодой девушке тоже около девятнадцати-двадцати. Она не смотрит в глаза, боясь нарваться, как на растяжку, на чей-то взгляд, в котором, скорее всего, буде неприкрытое презрение к некрасивому человеку, вся вина которого в том, что папа и мама тоже не были красавцами. Некрасивым трудно строить карьеру – обычно люди тянутся к тем, кто внешне располагает, с кем в компании просто и приятно.

 

Дурнушка никогда старается не подавать вида, что иногда ей бывает очень плохо. Ночами она глухо рыдает в подушку, чтобы не услышала мать. У неё ещё никогда не было любимого человека – кто женится на некрасивой. Она привыкла жить за семью замками… Зато у неё есть её любимый кот Бармалей и мягкие игрушки. Они не разговаривают, но зато никогда и не обидят.

 

А вот ещё один персонаж – школьник Виталька. Мальчишка едет счастливый - вчера получил пятёрку по математике. Отец обещал Витальке за пятёрку купить радиоуправляемую машинку. Мальчишка глядит в окно, рисуя в своём воображении ярко-красную блестящую гонку с пультом управления. Вечером машинка буде в руках её счастливого обладателя. Витальке хочется рассказать о своём счастье, огромном, как супермаркет через дорогу напротив его дома, всем, а сказать никому нельзя – люди не поймут.

 

Так и едем всю жизнь рядышком, поочерёдно сменяя друг друга, волоча за собой кто авоськи, кто сумки, а кто огромные мешки с большими и маленькими проблемами и заботами, с радостями и горестями – «удачливые», «непроблемные», «позитивные» и «коммуникативные», до смерти боящиеся быть обычными, слабыми, простыми, добрыми, радушными и иногда не совсем удачливыми – не поймут.

 

Как хочется всем им хоть чем-то помочь, но чем?..  

 

День Российской Прессы. С утра со всех радиочастот в холодный январский мир ОМОНом врываются радостные поздравления для журналистов, словно кто-то в воду камушки бросает. Бросает, а они тонут, не оставляя на поверхности сознания даже кругов. Праздник? Какой? А, этот…

 

Водила скрипящей «Газели» снова устроил на дороге болтанку, повинуясь жёсткому графику. Качаясь утлым баркасиком в сиденье и слушая радиопоздравлялки, я ехал на работу, глядя на город сквозь дырочку в промёрзшем стекле и вспоминая строки из стихотворения Роберта Рождественского:

 

 

 

                                                И хлестала пурга по земле крупно,

 

                                                и дрожала река в ледяном гуле.

 

                                                И продышины в окнах

 

                                                цвели кругло,

 

                                                будто в каждую кто-то всадил

 

                                                пулю!...

 

                                                И надела соседка

 

                                                платок вдовий.

 

                                                И стонала она допоздна-поздно…

 

                                                Та зима была, будто война, -

 

                                                долгой.

 

                                                Вспоминаю

 

                                                и даже сейчас мёрзну.

 

 

 

                                                                       *   *   *

 

 

…«Газель» подбрасывала меня, а я всё искал ответ на мучительный вопрос - как же так получилось, что свой профессиональный праздник я не желаю отмечать. Совсем. Вспомнилось многое – долгие командировки с матерью по бескрайним просторам Читинской области, куда она частенько брала меня, школьника, с собой чуть не каждый месяц. Вспомнились первые робкие заметушечки, которые двенадцатилетним пацаном я отправлял во всероссийский журнал «Юный натуралист» о лете, проведённом в гольцах с бородатыми дядьками, добывавшими мужик-корень. Вспомнилось юнкорство на Читинском радио в молодёжной редакции у Ларисы Диановой.

 

Я любил радио, считая его вторым домом даже не потому, что там работала моя мама. Радио было для меня каким-то особенным местом. На первом этаже, в плаще и кепке, всех входящих встречали вахтёр и бессмертный Ильич. Большой, почти трёхметровой высоты, вождь мирового пролетариата стоял в рост на огромном деревянном панно, выложенном из цветного шпона. Глядя прищуренными глазами, Ильич словно выискивал в людях что-то и, как будто, хотел спросить:

 

- Мигостивый госудагь, вы «за» габоче-кгестьянскую пагтию иги «пготив»?

 

- «За-за», - Владимир Ильич. - Конечно, «за»...

 

Кстати, учился я именно в «габоче-кгестьянской» школе № 25. Был октябрёнком, потом пионером, рисовал стенгазеты, собирал металлолом, помогал бабушкам, ходил в несколько кружков во Дворец Пионеров.

 

А в комсомол меня так и не приняли – комсорг «зарубила» личный комплексный план. Оказывается, в нём должны были быть не личные задачи вступленца в комсомол Максима Стефановича типа «помогать маме с бабушкой», «выучиться на доктора» и т.п, а переписанные с образца пунктики в стиле «мы просто гайки единой спайки одной трудящейся семьи»…

 

Сегодня трёхметрового шпонового Ильича уже давно нет. Вместо него на подставке стоит бюст какого-то большого человека. Весь первый этаж в левом крыле радиокомитета вместе с общим туалетом оттяпала важная городская организация. Этажом выше, прямо перед лестницей, на которой когда-то, под блестящими металлическими трубками лежали красные ковровые дорожки, стояли круглые аквариумы с золотыми рыбками. Там же располагалась довольно приличная, даже по нынешним временам, оранжерея с диковинными растениями в кадушках и горшках.

 

Сегодня там нет ничего, кроме трёх кресел и фотографий ушедших из жизни радийщиков. В то время длинные ковровые дорожки в обязательном порядке лежали во всех коридорах – на этажах не должно быть лишних звуков.

 

Если меня спросить, за что я любил радио, я, наверное, не скажу определённо. Мне нравилось в нём многое - аппаратные с огромными механизмами, которые с фантастической скоростью перематывали плёнку на здоровенных металлических бобинах с характерным буратинным звуком. Нравились бесконечные переходы с этажа на этаж, а больше всего студии, где записывались радиопрограммы.

 

Это были особенные студии. В каждой из них стены были обложены специальным звуконепроницаемым материалом вроде ГВЛ с дырочками. Тяжёлая дверь открывается, и вот ты - в тёмной комнате. Звука шагов практически не слышно – лишний звук на радио первый враг. В темноте взгляд выхватывает большое стекло, через которое, как через, иллюминатор космического корабля, виден звукорежиссёр, сидящий за пультом, на котором вверх-вниз бегали зелёные огоньки, что по-своему завораживало.

 

Подхожу к столу и осторожно щёлкаю включателем, потянув за белую нитку. Ровный тёплый свет мгновенно заливает стол, освещая небольшое пространство вокруг него. Этого хватит для того, чтобы прочесть текст. Ты, микрофон и лист бумаги на столе и ещё ти-ши-на, в которой через несколько секунд раздастся за несколько лет ставший любимым голос радиорежиссёра Нины Братушевой: «Максим, ты готов? Через две минуты пишем. Ты пока почитай немного».

 

Нина Братушева была большим профессионалом и удивительно терпеливым человеком. Иногда мою насмерть заевшую букву «р» она заставляла меня переписывать по тридцать раз. Я всегда удивлялся её выдержке…

 

Через много лет судьба снова занесёт меня на радио, но пробуду я там совсем недолго – всего три месяца. Руководство возьмёт меня лишь на время отпусков – «дыру заткнуть». Впрочем, дыру я заткнул настолько хорошо, что коллектив не хотел меня отпускать. И я бы остался, не случись со мной история, больше курьёзная, чем неприятная.

 

Это случилось во время ведения программы «Утренняя студия». Даже число запомнил – 14 августа. Во второй части прямого эфира неожиданно обнаружилось, что в информационном блоке, который каждый ведущий специально готовит для Утренней студии, оказалось 8 минут «воздуха» - тишины.

 

Что делать? Блок свёрстан заранее. С техником эфира Лёхой принимаем решение на коленке сделать семиминутный сюжет, чтобы убрать «воздух». Но в спешке техник делает сюжет на минуту больше, к тому же, у нас не влезает переход между сюжетами, которые склеились в одну эмзэшку. Узнаю я об этом только во время чтения погоды, на которую неожиданно останется лишь… 30 секунд.

 

Дальше не помню. Помню, что был дико раздражён фактически сорванным эфиром и скомканной концовкой. Опыта реагирования на такие вот форс-мажоры у меня не было, поэтому паника дала о себе знать. Когда вышел из студии, техник с ужасом «обрадовал»:

 

- Кажется, вы… сматерились.

 

………………………………………………………

 

Я не поверил:

 

- Ты чего говоришь? Я за всю жизнь ни разу ни «на», ни «мля» в эфире не сказал. Тебе, наверное, показалось?

 

Но проверка записи утреннего эфира только подтвердила мои самые худшие опасения – «птичка» действительно была. Оказалось, что после сорванного прогноза погоды я, в сердцах, ляпнул нехорошее слово, забыв выключить «кашлюн» - кнопку прямого эфира.

 

Я был злой, как сто лохнесских чудовищ – неделя работы псу под хвост только потому, что режиссёры накачали в блок восемь минут «воздуха». Ни две, ни пять – восемь! Спасти ситуацию не смогли ни два ложных выхода в прямой эфир, ни наскоро сколоченный сюжет, в итоге, всё равно погибший в битве за эфир, ни мои усилия.

 

Самое обидно было в том, что ничего нельзя было исправить. Хуже этого было другое – я не помнил, как это случилось. Совсем. Память как резиночкой подтёрли. Помню стрелку часов, лист с прогнозом погоды. Помню, как махал за стеклом руками техник Лёха. Помню тишину в эфире. И всё. Дальше я был уже в коридоре.

 

Сразу вспомнился Николай Озеров, выдавший в прямом советском эфире длинную матерную фразу во время исторического хоккейного матча. Что тут сделаешь – бывает и на старуху проруха. Вечером рассказал о случившемся матери. Мамка лишь вздохнула и говорит:

 

- Поздравляю, сынок. Ты первый раз в жизни сделал по-настоящему мужской поступок…

 

 

 

                                                                    *   *   *

 

 

                  «Нигде не пригодился – иди в журналисты»?

 

 

«Газель» мчала меня на работу, подбрасывая на городских колдобинах, пиаря День Российской прессы, а я продолжал вспоминать свои многочисленные журналистские расследования, одно из которых – «Тать в закромах госрезерва» - заняло больше года, а другое, связанное с армией, тянулось больше трёх лет. Вспомнились командировки, настоящие разборки с читинскими бандюками, пугания по телефону, вручение диплома «Лучший публицист года», приём в Союз журналистов и губернаторские выборы 2000-го года, после которых я не мог найти работу больше трёх лет, а все последующие годы испытывал нешуточное давление читинских чиновников, поскольку работал в штабе не того кандидата на пост губернатора Читинской области.

 

Вспышка, вспышка… Ради чего всё это было? Ради зарплаты в десять тысяч? Ради славы «бультерьера», который, если схватит, то уже не отпустит? Ради кучи недоброжелателей, порождённых моими честными, но, как покажет время, абсолютно бесполезными публикациями? Ради сплетен о том, что «за Стефановича мама пишет»? Чего удивляетесь? Погодите маленько, я об этом дальше расскажу - будет интересно.

 

Ради чего всё это было?

 

«Ради единого слова» - цинично вламывается в сознание мыслишка, цапнувшая из памяти название книги Аграновского. «Разве что», - подкалывает её другая мыслишка, и они начинают в голове свару…

 

Иногда я думаю – как я такой получился? Из каких таких винтиков? Зачем пошёл в журналистику? Почему я не могу жить размеренно спокойно, безразлично, тихо, не высовываясь и не догоняя правду? Подумаешь, матери-одиночке чиновники отказали в льготах для ребёнка! Ой-ой: ветерану Великой Отечественной нахамили в городской администрации! Вот невидаль – пьяная молодёжь весело мочится на тротуар в центре города! Какая великая беда – милиция отбуцкала очередного задержанного просто потому, что у парней в форме защитников правопорядка от ощущения власти съехала крыша! Что в том удивительного?! Вся Россия так живёт! Давно бы пора к этому привыкнуть, а не бегать по газетам с пафосными статейками о гибели родины!

 

Вот как надо бы жить, следуя современной логике межличностных отношений. Но мне неймётся, и я снова режу правду-матку, костеря сам себя:

 

- Ведь можно же жить, никого не трогая! Сколько таких тихонь честно трудятся ради оклада на заводах, в больницах и школах, в милиции и армии, делая вид, что их не касается чей-то бессовестный цинизм, хамство и воровство. Половина страны! Почему я не могу так? Почему я не могу быть «как все»? Почему моим коллегам прощаются их алкогольные запои и выход в прямой эфир в полутрезвом состоянии, в то время, как другим не прощается обычное возражение на планёрке, а потом им в спину летят обвинения в «сложном характере» и неумении слушать?

 

Почему я не могу пройти мимо несправедливости и зла? Почему у меня до сих пор нет связей в высоких кабинетах и, наконец, я вынужден писать книгу, найдя в этом единственное средство высказаться, докричаться до мира и попытаться убедить его в том, что я самый обычный и не самый вредный на земле человек? Этот человек хочет ОЧЕНЬ НЕМНОГО:

 

- просто честно работать,

 

- получать зарплату, которой будет хватать не только на хлеб, но и на масло,

 

- помогать матери, покупая ей лекарства и еду,

 

- покупать детям игрушки и новую одежонку, а не совать им чью-то – ношеную,

 

- а жене, хотя бы изредка, дарить скромные, но приятные подарки в виде серёжек или духов.

 

Разве это много?

 

Думаю-думаю, и прибой памяти относит меня к берегам моей юности, где, как дом по кирпичику, складывался я сегодняшний, связавший свою жизнь с журналистикой - упрямый, любопытный и неугомонный правдолюб, рвущий цепи, на которые его регулярно пытаются посадить то общество, то нравы, то руководство…

 

Я всегда что-то вспоминаю или усиленно обдумываю, еду ли в транспорте или куда-то иду. Эта привычка сформировалась не случайно. Долгое время мне приходилось ездить на работу с одного конца города на другой. Пока я ехал до своей конечной остановки через весь город, то, чтобы не уснуть от скуки, внимательно наблюдал за людьми, учась разгадывать их характеры и привычки, овладевая азами бытовой психологии, которая так пригодится мне через несколько лет, когда придётся находить ключик как к дворнику, так и к профессору.

 

Постепенно я так втянулся в эту игру, что она стала моей второй натурой. Я частенько вступал в схватку взглядами то с молодым парнем, в упор смотревшим на меня, то с важной дамой, за что иногда чуть не получал по шее от проигравших.

 

На соревнованиях по шашкам я выступал от команды "Радио-Сибирь", обыграв пятерых очень сильных соперников. Все журналисты - люди умные и, в хорошем смысле слова, хитрые. Но мне удалось найти к ним ключик. Главный судья соревнований после каждой партии подходила ко мне и говорила, прищурив глаза: "Вы ставите ловушки... Точно ставите..." - Я не понимал, о чём идёт речь, но после пятой выигранной партии судья снова подошла ко мне и, взяв меня за руку, с констатирующим видом произнесла:

 

- Не нужно меня обманывать. Вы ставите ловушки и у вас это очень хорошо получается.