Мой переход в профессиональную журналистику случился, в общем, неожиданно, хотя и ожидаемо. Весной 1999-го года во время работы в эндоскопическом отделении 321-го ОВКГ у меня случился анафилактический шок, вызванный гипохлоридом и ещё рядом препаратов. Помню, как закружилась голова, потом резко перекрыло дыхание - меня словно схватили за горло. Дальше коллеги уложили меня на диван, а потом меня уже тащили на носилках по территори госпиталя четыре солата из терапии. Надо мной только успевали мелькать ветки тополей да птицы, наблюдавшие а нами...

 

Дальше была реанимация и двухнедельное лечение в терапии, и ещё 12 таблеток преднизолона, от которых уже через две недели я был похож на бомбочку, поправившись на 12 килограммов. Слезать с гормонов пришлось больше месяца.

 

После неудачной попытки вернуться в медицину через отделение лечебной физкультуры, я навсегда оставил больницу, перейдя в журналистику, знакомство с которой случилось у меня в далёком детстве. Есть несколько чудаков, которые всерьёз считают, что всю жизнь за меня писала... моя мать. Они так и говорят: "За Стефановича пишет его мать". - Это было бы смешно, если бы не было грустно.

 

Эти не столько бредовые, сколько комичные домыслы возникли не на пустом месте. Для всех, кроме матери с бабушкой я был обычным медбратом, который отработал в больнице почти 10 лет. Это медбрат ставил уколы с капельницами, мерил температуру и делал перевязки, а потом, вдруг, резко начал писать такие вещи, которые не могли писать журналисты с многолетним опытом. Какой вывод? Правильно - мамка старается.

 

Однако для журналистов, дети которых с малых лет так же, как и я, приобщаются к делу своих родителей, ничего необъяснимого в моей истории нет. Я вырос в семье, где с детства меня окружали "репортёры" с "лягушками", бобины, пишущие ленты, о которые я всё время пачкал руки. Я засыпал и просыпался под звук печатающей машинки, то и дело бывая с матерью то в долгих журналитстских командировках, то на заседаниях литобъединения "Надежда" при Читинской пеисательской организации, то на посиделках журналистов с бардами иногда в знаменитом читинском "Теремке", то у костра.

 

Я очень рано сам стал что-то писать. Моя первая публикация была в журнале "Юный натуралист" в 1982-м году. Потом с 6-го класса было юнкорство на Читинском радио под руководством Ларисы Диановой в детской редакции, а дальше, как говорится, пошло-поехало.

    

Можно многое рассказать, но лучше, если вы прочтёте фрагмент из моей повести "Жизнь СМИшного человека", в котором я рассказываю о том, как я пришёл в профессиональную журналистику...                            

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Уйдя из медицины, и не найдя себя в Церкви в качестве священнослужителя, я был вынужден заняться тем, навыки чего получил ещё в школе – журналистикой. И вот тогда мне пригодилось всё, чем я занимался до того, что дали мне больница, храм, спортзал и умные книжки.

 

Оказалось, что умение грамотно излагать свои мысли – не самое главное в профессии журналиста, ежедневно призванного общаться с людьми. Пригодились психологические навыки, способность разбираться в людях, понимать их и сопереживать им, частенько перевязывая им их душевные раны, умение находить общий язык практически с любым человеком...

 

 

В профессиональную журналистику я пришёл 25-летним молодым человеком, изредка «пописывавшим» то в одну, то в другую газету. В моих архивах сохранился небольшой материал, опубликованный в 16-м номере «Моей газеты» 25 мая 1993-го года. Это были записки несостоявшегося медика, которые я решил поставить в эту повесть:

«Сейчас я могу сказать честно, что медика из меня не получилось. Я ушёл из медицины с грустью, не собираясь громко хлопать дверью, а тихонько притворяя её, навсегда оставляя для других айболитов больничный мир, в котором я не прижился. Мои ученические заметки были именно об этом...

                                                                     

                                                               *    *    *

 

"Угнетает нелепость, непредсказуемость, частая неожиданность смерти. В один из дежурных дней в реанимацию поступили сразу двое мужчин. Одновременно с ними в токсикологию поступил их товарищ. Все трое были в тяжёлом состоянии, их доставили в больницу из далёкого села. Молодые, крепкие, здоровенные мужики, а на больничную койку свалила их «тормозуха»: добрая старушка решила похмелить мужиков после получки. Неделю врачи бились за их жизнь. И всё-таки, промучившись, все они погибли от почечной недостаточности.

 

Какая нелепая, ненужная, пустая смерть! Этим мужикам ходить бы по земле, растить бы детей, любить женщин, работать — нет, останутся после них три земляных холмика — вот и весь их жизненный путь...

 

Страшно то, что такие случаи не единичны, Каждый год десятки и десятки людей подобным образом заканчивают свой жизненный путь. Привыкнуть к этому невозможно, но и изменить ничего нельзя.

 

                                                               *    *    *

 

Ночь. В больничном коридоре царит хрупкая тишина. В приёмном покое зевают дежурные сестры, студенты... Но вот тишина взрывается рёвом санитарных машин. В поднявшейся суете сначала ничего невозможно понять: раздаются взволнованные голоса, мелькают белые халаты, дребезжат каталки.

 

Вдруг резко запахло палёным мясом. На белых носилках на полу приемного покоя — совершенно чёрное, обугленное тело мужчины. Самое страшное, этот обожжённый был в сознании. Из его лопнувших глаз катились кровавые слёзы. Хриплым от боли голосом человек просил: «Люди, сделайте хоть что-нибудь. Я жить хочу!»

 

Студенты, посуетившись, решились, наконец, переложить его на больничную каталку. Через несколько мгновений кричащий от боли чёрный человек лежал на каталке, а студенты, оцепенев, держали а руках клочья сгоревшей кожи... Через сутки пострадавший погиб.

 

И опять чувство собственной беспомощности...

 

 

                                                                       *   *   *

 

Воистину, пьяному море по колено. Сидим как-то с медбратом из соседнего отделения в приёмнике — как раз свободный часок выдался: все больные давно уже спали. Неожиданно наше тихое сумерничанье нарушил резкий голос врача: «Сёстры, сюда!»

 

Поскольку сёстры на какое-то время с поста отлучились, прибежали мы с Лёшей. Надо сказать, что поднявшаяся суета увеличивалась отсутствием света — мы сидели при свечных огарках...

 

«Скорая» доставила «ножевика»: бедняге не повезло — его собутыльник, оставив ему на память восемь ножевых ран, куда-то скрылся. «Ох, вряд ли он выживет», - мелькнула у меня мысль - проникающие ранения сердца и лёгкого, повреждение кишечника - это тебе не шутки. Но всё-таки правильно говорят, что дураков и пьяных Бог бережёт; в тот момент, когда мы собирались тащить пострадавшего на носилках на пятый этаж, включили свет.

 

Наш невменяемый герой, перед операцией истекая кровью, сделал не одну попытку вырвать «гланды» хирургу. Всё это сопровождалось многоэтажным матом. С огромным трудом удалось прикрутить буяна к операционному столу. Тем не менее, пациент прекрасно перенес тяжелейшую операцию и через несколько дней спокойно разгуливал по больничному двору.

 

 

                                                                       *   *   *

 

Если к боли взрослых как-то можно привыкнуть, как-то объяснить её, то к страданиям детей на больничной койке привыкнуть невозможно. Особенно остро это чувствуешь в ожоговом отделении. Маленькие страдальцы с изувеченными руками, телами, лицами и бесконечной ожоговой болью — вечный укор взрослым.

 

Каждая перевязка, процедура — пытка для маленького пациента. Невольно чувствуешь себя палачом, когда на измученном ожогами тельце ищешь место, куда бы можно было поставить укол. Мне часто хотелось взять на себя боль этих маленьких человечков, но, к сожалению, это невозможно...

 

 

                                                                       *   *   *

 

Во время дежурства в реанимации в двенадцать часов ночи ко мне подошел медбрат Саня и, зевая, позвал в соседнюю палату: «Пошли, Серега. Там кажись, еще один загнулся».

 

Отложив учебник в сторону, я поспешил за своим напарником. Войдя в палату, я увидел безжизненное тело умершего: оно вытянулось и словно влипло в кровать, а чуть приоткрытый глаз, казалось, внимательно наблюдал за нами.

 

- Саня, - тихо сказал я, - а ведь он всё видит. Посмотри, у него глаз открыт.

 

- Ну ты как сказанёшь, хоть стой, хоть падай! И вообще, что ты стоишь? Бери бинт и завязывай ноги.

 

Проснувшись больные молча наблюдали за нами. Мой напарник, подвязывая умершему челюсть, продолжал бубнить: «У, сука, раньше не мог сдохнуть!» - Тело мы кое-как погрузили на каталку. Было ощущение, что грузишь дрова, и вывезли в ванную. Привязывая к ноге умершего записку с датой смерти и фамилией, я мысленно попросил у него прощения. Представив, что со мной или моим близким будут обращаться также, я почувствовал, как по моей спине пробежал неприятный холодок.

 

Вообще меня несколько пугает отношение медиков в мёртвым. Святотатство и кощунство идут в ногу с научными достижениями. Слово «покойный» заменено «жмуриком». В морге стало привычным сваливать трупы в кучу и ходить по ним. Я не слабонервный человек, но при глухом ударе головы о кафельный пол у меня подкашиваются ноги.

 

 

                                                         

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Моим первым пристанищем стала редакция «Забайкальских областных ведомостей» («ЗОВ»), неожиданно воскресшая после почти векового молчания и так же неожиданно вновь умершая через несколько лет. До сих пор помню вторую новостную полосу «Машина времени». Пожалуй, это была уникальная в своём роде рубрика, где короткой строкой рассказывалось о главных событиях в жизни города и области.

 

Очень скоро я втянулся в ритм газетной работы, хотя процесс этот, до максимума сокращённый, был очень непростым и болезненным. В то время, а это был 1999-й год, у меня не было собственного компьютера, поэтому материалы в номер я готовил на бумаге. Приходилось изрядно стараться, чтобы не переписывать информашку по десять раз. Мне жутко не хватало знаний, журналистского опыта, но у меня было главное, что нужно любому журналисту – любопытство. Безусловно, знание русского языка тоже необходимо, но это уже вторично по отношению к главной мотивации журналиста: «Мне это интересно».

 

Я с готовностью лез как в канализационный люк, выслеживая «квартиры» бомжей, так и забирался на чердаки, нырял в сугробы и ходил по пепелищам. Для меня было интересным всё. С годами это ощущение немного притупилось, но я по-прежнему «хочу всё знать». Помните, был такой киножурнал во времена СССР? Кстати, это была очень интересная форма киножурналистики.

 

Умение грамотно излагать мысли пришло ко мне довольно быстро, хотя я по-прежнему был тороплив и скор на выводы, грешил «резонёрством» и «морализаторством», в чём меня нередко обвиняли, пытаясь научить мир вечным истинам, регулярно сеял на газетных площадях разумное-доброе-вечное и сетовал на то, что всходов так и нет. Как глупый Буратино, я терпеливо ждал, посадив свои пять сольдов в землю отечественной журналистики, что вот-вот проклюнется тонкий сочный стебель моих начинаний и дум, и вырастет дерево познания добра и зла имени Максима Стефановича. И тогда все узнают Правду.

 

Однако, жизнь очень скоро убедит меня в том, что Правда никому не нужна, и что «свобода слова» всего лишь 12 буквочек алфавита, не имеющих ничего общего с тем смыслом, который должен быть вложен в них изначально. Так бы я и сидел дальше, не случись в моей жизни череда странных и тяжёлых событий, выведших меня из сказочной дрёмы. Но, именно эти события убедили меня в том, что на журналиста нельзя выучиться. Журналистом нужно родиться, как нужно родиться врачом или музыкантом, священником или учителем, военным или артистом…

 

Шли годы, а в моей непутёвой жизни, похожей на необитаемый остров, всё оставалось на своих местах. Как Робинзон, я всё ждал своей высокой приливной волны, но её по-прежнему не было. Мне казалось, что ещё немного и из-за горизонта появится мой белый пароход. Но, он почему-то никак не плыл ко мне. Я по-прежнему много работал, влезая в самые сложные дела, неделями пропадал в командировках на очередном журналистском расследовании, обличал жуликов и подлецов и резал правду-матку. Однако для очень многих людей, не знающих меня лично, Максим Стефанович по-прежнему был «начинающим» журналистом, к которому уже лет пять-семь пристально «присматривались» чиновники, несмотря на то, что читатели валили к Стефановичу валом отовсюду, где-то узнавая его адрес и телефон. Иногда это было даже забавно.

 

Как-то в редакцию приходит ко мне один молодой человек и горячо, с чувством, говорит мне:

 

- Это же вы Максим Стефанович?

- Ну, я.

- Мне сказали, что вы занимаетесь журналистскими расследованиями?

- Так точно.

- Тогда напишите, что прокурор энского района Читы – взяточник!

- С удовольствием.

- Да ну?! – глаза парня заметно округлились.

- Нет, вы что, правда, напишите?

- Конечно, напишу! Вы же просите.

- И вы не шутите?

- Ну, какие шутки, ёлки-моталки? Конечно, напишу - такая тема раз в жизни сама в руки плывёт. Только у меня будет одно условие.

- Какое?

- Рядом с моей фамилией будет стоять ваша.

 

Мой собеседник явно сконфузился и пошёл на выход, бросив через плечо: «Я подумаю». - Тот человек думает уже лет семь.

 

Это были крайности, но, вообще, практически все мои громкие публикации состоялись лишь потому, что читатели верили мне и шли ко мне за помощью.

 

Конечно, мне было приятно, что тут юлить. Кому не приятно, когда его ждут и в нём нуждаются? Только что мог сделать журналист не самой раскрученной, пусть и считающейся «народной» газеты «Вечорка»? Да ничего! Ровным счётом. Разве что, написать качественный материал, что я и делал без особых проблем, благо, к тому времени поднабрался опыта и журналистской борзости. И, как бы то ни было, чиновники обращали внимание на мои едкие публикации, для отвода глаз стараясь сделать для героев моих статей хоть что-то, лишь бы только больше не звучали в прессе фамилии публичных людей.

 

Сегодня я уже не задаюсь вопросом, по какой такой причине меня боятся и сторонятся, почему не хотят брать на госслужбу и закрывают перед моим носом двери, поскольку давно знаю ответ – потому что работал я всегда предельно честно и правдиво, пусть это звучит глупо и претенциозно. Вы спросите: «Разве честность может стать причиной нелюбви к журналисту?» - А то нет! Сегодня, спустя много лет, я думаю - может, надо было идти по людям, на планёрках на голову разбивая все материалы конкурентов, писать только о культуре и хвалить руководство города и края, не забывая кричать на всех углах: «Я самый-самый!» - и жил бы хорошо. Сидел бы себе давно в высоком кабинете, да поплёвывал бы на всех, пощипывая за попочку пышногрудую секретаршу, получал бы зарплату раз в десять больше и ездил бы на крутой «тачке».

 

Ездил бы, если бы не принципы…

 

Эх, мама-мама! Что же вы со мной сделали!

 

- Сына, воровать нехорошо. Сына – обманывать грех. Сына, мы ради одной строчки-и-и!.. Мы за каждое слово в ответи-и-и! Честное имя – это самая большая валюта-а-а!

 

Дудки всё это, мамка! Фигня полная! Это я тебе говорю, твой сын, который проверил всю эту чепуху на своей шкуре. Не тому Вы меня учили, мама, ой, не тому! Отправили бы меня учиться на сварщика или сантехника, или на мастера холодильных установок, пусть бы славы не было, зато бы карман шевелился. А то, «ради единой строчки…» Сегодня люди читать не умеют – для кого писать? В газетах и журналах одни картинки. Я картинки тоже уважаю, но черепушку-то ими не натренируешь.

 

Вот такие у меня мысли о журналистике. А вообще, прочтите мою повесть "Жизнь СМИшного человека" и вам многое без моих лишних объяснений станет понятно.