http://okno1973.wix.com/s

 

 

 

 

 

 

                                                                                 *   *   *

 

        …Через полчаса мы с соседом сидели на моей кровати рядышком. Я приятно пах луговой кашкой, гладя чисто выбритый подбородок, а Игнатич, обняв меня по-свойски, беззлобно возмущался:

 

- Ну, ты даёшь, парень! Шутка, говоришь? Вот разыграл, так разыграл меня, прям, как по нотам. Нет, Макс, а может, ты и вправду мент, а? А я-то, старый дурак! Как только поверил?

 

- Ну, не такой уж и старый.

 

Игнатич проглотил колкость в свой адрес, а я продолжил:

 

- Да я ж тебе уже сказал, что я журналист.    

   

- Чё-то ты на журналиста не шибко похож. Ты это… Знашь, ты кто? Эх, Макс-Макс! – рука Игнатича описала в воздухе крюк и с силой в пять баллов обрушилась на мою макушку.

 

- Ты чё дерёшься-то, сдурел! – я отодвинулся от Игнатича.

 

- Эт я по-дружески. По-отечески, так сказать.

 

- Спасибо, папочка.

 

Игнатич немного размяк, но всё ещё сердито сопел, бубня:

 

- Ну, ты и жулик! Прохвост! Чтобы я ещё хоть раз с вами, с журналистами, дело имел! Ни в жисть!

 

Тоже мне, подполковник хренов.

 

Сосед, выговорившись, замолчал, а потом вдруг предложил:

 

- Слушай, Макс, я тебе вот что скажу - приезжай-ка ты лучше к нам на ЛЭП.

 

- Это ещё зачем? Чтоб меня там током убило?

 

- Зачем током? Я тебе такие вещи покажу, с такими мужиками тебя познакомлю!

 

- Слушай, Игнатич, давай лучше поедим чего-нибудь, а то у меня в животе так бурчит, как будто там третья мировая началась. Да, кстати, а ты всё же почему соврал, как тебя зовут?

 

- Дак, наверное, по той же причине, что и ты, товарищ оперуполномоченный!

 

Мы захохотали и стали собирать на стол…

 

 

 

 

 

                                           Глава третья

                                             «Дембеля»

 

 

После плотного обеда мы с Игнатичем, как две толстые пиявки, насосавшиеся кровушки, охая, отвалились от изрядно опустевшего столика. Вскоре сосед заснул, а я уселся на кровать, подложив под спину подушку. Я сидел и смотрел в окно. Прошло около часа. Игнатич всё-то спал. Поезд катил не очень быстро, поэтому  я мог хорошо рассмотреть открывающийся за окном пейзаж. Мы проезжали мимо незнакомых мне деревенек с покошенными заборами и домишками, ушедшими в землю по самые окна. Белым пунктиром мелькали придорожные столбики. Вдалеке виднелись небольшие холмики, поросшие негустой берёзовой порослью. Под откосом блестело небольшое озерцо, на берегу которого белобрысый мальчуган ловил рыбу. И тут в памяти начали всплывать картинки из моего детства. Одна, пять, двадцать…

       

Если бы только можно было вернуться в детство - в эту светлую пору, лишённую откровенной злобы и соперничества! Жаль, но это совершенно невозможно…

       

Я достал бумагу, ручку и уселся поудобнее на кровати. Взяв со стола оставшийся от трапезы бутерброд – традиционный кусок хлеба с куском колбасы, я на какое-то время вообще исчез из реального мира. Мне захотелось написать рассказ о дороге. Откусив кусочек бутерброда, я немного подумал и начал с воспоминаний о своем золотом детстве:

       

“Когда я был уже совсем «взрослый» и мог запросто оторвать от пола табуретку, выше которой я был на целый вершок, уже тогда у меня возникло непреодолимое желание стать "птицем". Глядя на круживших над крышей голубей, я уже рисовал в своём воображении  дальние полёты, паря над окрестными домами, полями, лесами и речками. Зная мой непоседливый характер, мама с бабушкой всячески старались отговорить меня от этой дурацкой затеи. Но тогда я твёрдо сделал свой выбор, и остановить меня могла только больничная кровать. Обычно своих решений я не менял, и если задумывал разобрать будильник или механического робота, то делал это всё равно, под одеялом ли или в огороде, днём или ночью, явно или тайком. Именно поэтому мои несчастные близкие смирились с моим выбором и мечтали только о том, чтобы я не свернул себе шею на какой-нибудь стройке или заборе.

       

…Прошло несколько лет. "Птицем" я не стал по вполне объективным причинам - оказалось, я очень боялся высоты, и меня сильно укачивало в городском транспорте, поэтому разговоров не могло быть даже о вождении обычного "жигулёнка", не говоря уже о морских путешествиях или полетах. Но вот во снах я продолжаю летать до сих пор.

       

Следующим моим желанием, таким же непреодолимым, как и в первый раз, стало желание стать врачом. Отчасти потому, что в нашем доме была большая резиновая клизма, которой обычно мама с бабушкой поливали рассаду на подоконнике, но больше потому, что мои близкие были инвалидами второй группы и очень сильно болели. У бабушки была тяжелейшая астма, сердечное заболевание и толстенная медицинская карта. К этому можно было добавить ишемию, полиартрит, эмфизему лёгких, тяжёлый сахарный диабет, панкреатит, холецистит и многое другое, чему бабушка во многом была обязана Колыме. На Колыму она попала в тринадцать лет в Великую Отечественную. Причина была по тем времена самая обычная - опоздание на военный завод. Так в тринадцать лет и отправилась валить лес и мыть золото для партии и товарища Сталина маленькая девочка, по тогдашним законам - большой преступник… 

       

Мама тоже не блистала отменным здоровьем. Мне всегда хотелось вылечить маму с бабушкой, наверное, поэтому в первом классе я принял смелое решение выучиться на "доктора Айболита".

       

Возле нашего дома очень часто, порой по три раза на дню, стояла машина "скорой помощи", которая хотя бы раз в месяц увозила маму или бабушку в больницу. В течение многих лет я бегал к ним каждый день, бывало даже по несколько раз на дню до самой их выписки из стационара. Частенько на "скорой помощи" даже не спрашивали нашего адреса. Врачам достаточно было услышать нашу фамилию, и они уже ехали к нашему дому.

       

Болезни близких были для меня чем-то привычным, с чем я сталкивался каждый день. Не до конца понимая всю серьёзность недугов бабушки, иногда я передразнивал её, когда она держалась за больную спину. Я вставал на середину комнаты, согнувшись в три погибели и, держась руками за живот, жалобно приговаривал: "Ох-ох! Спинка болит!" – чем всегда вызывал улыбки на лицах своих родных.

       

…Врачом я тоже не стал, став лишь фельдшером-акушером. Зато у меня появилась непреодолимая тяга к писательству.

Самой первой моей книгой был небольшой восьмистраничный труд, написанный в соавторстве с моей мамой, Еленой Викторовной, на обычной альбомной бумаге, которую она купила мне в магазине "Сувениры". Ту книгу мы с мамой продали за символическую цену на одной из школьных ярмарок солидарности, чем я был страшно горд. Тогда мне стукнуло целых семь лет. Много лет спустя я с удивлением узнал, что все эти годы наша книжка–малышка хранилась у одной из моих школьных учительниц.

 

Приятно…»

 

На столике остался один единственный кружок копчёной колбасы с белыми пятнышками жира. Мне было жаль оставлять его в одиночестве, и я быстро решил его судьбу.

Небольшой рассказ-воспоминание был почти закончен. Я отложил бумагу в сторону. Часы показывали, что писанина заняла целых двадцать минут. За это время под микроскопом в капле воды из одной клеточки появилось ещё несколько малюсеньких жизней, которые созрели и стали делиться дальше...

 

       

Пока я творил “нетленку”, за мной всё это время внимательно наблюдала пара блестящих чёрных глаз. Молодой парень, видимо, не из братьев славян, если судить по его большому орлиному носу, сказал с характерным кавказским акцентом, скрестив жилистые руки на широкой груди:

        

- Нащи дэты нэ такие, как ващи. Аны нас сразу сылющают и вапще к вызырослым мущинам нэ патходят. У нас это нэхаращо!

       

Услышав ломаный русский, я повернул свою жующую голову в сторону говорившего, не понимая, к кому обращён сей пламенный глагол и о каких, собственно, детях идет речь:

 

- Какие дети? – спросил я молодого человека, отхлёбывая горячий чай.

 

- А аны вас час назат мучили, помныте?

 

- Ах, те! – отряхнул я руки от крошек. – Ну, если вы про тех детей, то помню. Хотя вообще-то это не мои дети. Вон, видите, возле тамбура пятки голые торчат?

 

Парень посмотрел туда, куда я показывал.

 

- Там цыгане едут. Вот это их и есть ребятня. Простите, а где это у вас? – тут же поинтересовался я.

- В горном Дагэстанэ, - гордо ответил попутчик.

 

- Тогда всё понятно.

 

     

 ...Через минуту мы с кавказцем уже горячо спорили о том, чья родина, вера и женщины лучше. Мой собеседник, периодически взмахивая руками с выпадом наподобие резкой атаки фехтовальщика, громко восклицал: "Э, нэправильно гаварыщ, да?!" - Потом фыркал, страшно выпучивал чёрные глаза и, тыкая меня пальцем в грудь, съёжившись, переходил на тонкий фальцет, почти взвизгивая:

- Сафсэм, да? Как это па-русски? Э!!!  

 

...Ещё через час мы, наконец, познакомились. Моим собеседником оказался гордый аварец Долгат. Пока мы "беседовали", чуть не доведя дело до драки, Игнатич спал.

 

После очередного выкрика аварца, сосед проснулся и, покряхтывая, присел на кровати. Широко зевнув, Игнатич протёр глаза. Без очков они оказались очень даже интересными - зеленовато-синего цвета. Сосед надел очки, кое-как пригладил всклокоченные, свалявшиеся волосы и уставился в окно, уперев локти в колени.

 

Через несколько минут Игнатич совершенно проснулся и весь ушел в созерцании природы за окном. Периодически он показывал рукой в неизвестном направлении и чём-то неподдельно восхищался:

- Гляди-ка ты!

 

или:

 

- Красотища-то какая, мать ево!  

 

       

Нужно было видеть глаза Игнатича. Сомнений не было - этот человек действительно радовался жизни, той, настоящей, что была за окном, именно поэтому весь мир и я с Долгатом перестали существовать для него. В Игнатиче была та искра Божья, что всегда откликается на истинную красоту. Только Природа может по-настоящему удивить и обрадовать, заставив умолкнуть в нас все мысли и чувства.

 

Когда морозным декабрьским утром солнце, чуть подмороженное, как белёсый желток перепаренной глазуньи медленно поднимается над спящей землёй, когда только-только занимается рассвет, и в тёмно-синем небе на фоне голых крон тополей, словно вычерченных пером художника, горит яркая утренняя звезда, когда идущий из труб изб дым от первых солнечных лучей становится нежно-розовым - поистине, нет более умиротворяющей картины.

 

Ещё не растворился в небе белый, объеденный огрызок луны, ещё висит над городом тишина и только изредка слышен свист какой-то озябшей птахи, быстро перепархивающей с ветки на ветку. И только редкий прохожий нарушит утреннее безмолвие. Вот красота! Игнатич эту красоту чувствовал и по-настоящему переживал...

       

Вздохнув, сосед устало взял в руки очищенное яйцо. Макнув его в соль, насыпанную на клочок мятой газетной бумаги, он откусил от него небольшой кусочек и о чём-то глубокомысленно задумался.

Глядя на по-своему счастливого соседа, я подумал: "Вообще, сколько яиц может влезть в одного среднестатистического Игнатича?"

 

- Игнатич? Ты куда же столько яиц лопаешь? У тебя же печень крякнет. Ты бы хоть с хлебушком, чего ж так-то?

 

- Так испортятся, мать-ть их! 

       

Посмотрев на Игнатича, я вдруг вспомнил не совсем удачно начавшееся утро и противное звяканье ложки. Неведомо по каким ассоциативным связям я вышел через это воспоминание к ариям мартовских котов. Образ так понравился мне, что на какое-то время я даже отключился от окружающего мира. "Интересно, как будут называться эти арии, - думал я, - "ложковые" или "ложечные"? Хотя, возможно, "лживые" или "ложные" подошли бы к ним  гораздо больше. В этом сразу какая-то интрига появляется".

       

И тут же я вспомнил рассказ о кочерге, которую никак не могли обозначить во множественном числе. Получалось совсем не то, что было нужно: "кочерёжки" да  "кочерыжки". Русский язык, конечно, силён и могуч, но, опять же, какой соперник попадётся. Есть замечательное и достаточно простое как для произношения, так и для написания слово "борьба". Но попробуй его умножь! То-то, брат, забороть "борьбу" ещё никому не удавалось, даже могучему русскому языку. Всегда получается много "борьбов", "борьб" или "борьбей". Много "борьбы" тоже как-то корявенько и не очень определённо…

Вдруг откуда-то издалека я услышал голос соседа:

 

- Чай пить будете, джигиты? Максим, я тебя спрашиваю, мать твою, уснул, что ли?

 

- А? - встрепенулся я.

 

- Хрен на! Чай, спрашиваю, будете пить?

 

- Будем! – кивнул я  и, посмотрев на Долгата, добавил: "Зови своих".

 

 

 

                                                    *   *   *

 

 

"Своих" оказалось девять человек: Гелега, Шамиль, Джамбулат по прозвищу "Джамба", Мансур, Рамазан, белокурый паренёк с волосатыми руками, Абдул, Муслим, Аслан и мой новый знакомый – Долгат. Пару дней назад Долгат со своими земляками демобилизовался из ракетной части, которая дислоцируется на станции Дровяная в Читинской области. Теперь они ехали домой, кто сразу, а кто через Москву, немного погостив у дальних родственников, осевших в столице.

       

"Странно как-то, - думал я, глядя на кавказцев, - здесь, в вагоне, в обычной обстановке это вполне нормальные люди: общительные, со всеми исключительно "на вы", абсолютные аккуратисты – вон как от них дорогими одеколончиками пахнет! Но, почему все они просто звереют, когда оказываются в ограниченном пространстве? Откуда в них просыпается такая лютая ненависть к русским?" Это много лет спустя, занимаясь ментальностью и психологией, я узнаю о национальном вопросе чуть больше, чем знают о нём обычные люди, а пока я просто гадал на кофейной гуще…

       

Незаметно чай перешёл в стадию плотного полдника. Пока девять пар рук расправлялись с лапшой "Доширак", которую наши новые знакомые достали из своих сумок, я смотрел на них – весёлых, остроумных и, без сомнения, надёжных товарищей и вспоминал Владивосток, где когда-то пришлось служить вот с такими же черноволосыми, немногословными парнями с Кавказа, всегда державшимися особнячком.

       

Я вспомнил одну историю, свидетелем которой был сам. Это случилось в 1992-м году во Владивостоке, куда меня призвали служить, в самом начале июня, когда в огородах уже во второй раз высаживали зелень, а в полях косили высокую траву, когда всё цвело и пахло, а к ночи густые туманы, как толстое байковое одеяло, наползали на засыпающий город, со дня на день ожидавший начала сезона дождей.

       

Всё началось с того, что в часть прибыла новая команда кавказцев. Они с первого дня начали вести себя в части уверенно и вызывающе, словно у себя дома. Почти сразу они взяли власть в части в свои руки, подчинив себе даже кое-кого из числа офицеров. Они не желали подчиняться никаким законам, делая всё, что считали нужным. Сразу же после их появления в части, начались какие-то тёмные истории с долгами и регулярными избиениями русских.

 

После призыва, не выдержав и недели армейской службы, постоянной голодовки и издевательств старшин, которых офицеры оставили служить в части после их подготовки на Русском острове, сбежали тринадцать призывников из Казани.

 

Не успел утихнуть этот скандал, как начались массовые драки и, наконец, однажды утром на камбузе кавказцы убили русского парня, никак не желавшего им подчиняться.

       

Парня убили зверски. В то время, как несколько молодчиков держали его за руки и за ноги, высунув его головой в форточку, их помощник, с улицы, огромным черпаком разносил парню череп. Потом, конечно, была комиссия. Кого-то посадили, кто-то отправился в дисбат, кто-то лишился лычек на погонах, но парня-то нет.

 

Вот так – весёлые, немногословные, надёжные товарищи… Хотя, люди, конечно, всякие попадаются. Среди кавказцев я знал немало хороших парней, которые ничем не отличались от прочих сослуживцев – они всегда были готовы прийти на помощь любому призывнику.

       

Однажды мой очень хороший знакомый чуть помладше меня и, поэтому, о кое-каких вещах не имевший представления просто в силу возраста, сказал: "Вот раньше же не было этого национального вопроса. И эстонцы, и латыши, и грузины с азербайджанцами жили же с нами в мире".