​

                                                                                         - 4 -

 

​

 

Тем временем, Тимофей принёс рубаху, которую Евдокия быстро надела на обмякшее тело Мани.

 

- Совсем без памяти, - участливо сказал Тимофей.

- Оно и понятно… Такая пурга! - отозвалась Евдокия, накидывая на Маню тулуп Тимофея и подкладывая ей под голову подушку с сеном. - Тут взрослый-то Богу душу отдаст, а здесь дитё малое… Если к утру в себя не придёт, к бабке Лукерье пойду.

 

В это время с полатей послышался старческий голос отца Евдокии - деда Устина:

 

- Евдокия, вы чего там с Тимофеем расшумелись?

- Сиротку Бог послал. Спите, тятя...

- Какую ишшо сиротку?

 

На полатях послышалось шевеление, и появилась седая голова деда Устина. Посмотрев на лежавшую на лавке девочку, дед толкнул в бок сопевшую рядом с ним бабушку:

 

- Авдотья! Слышь!

 

Бабушка открыла глаза.

 

- А? Чего?

- Чего, чего! Евдокия с Тимофеем дитё принесли.

- Чьё дитё?

- Да кабы я знал! Сам дивлюсь.

 

Кряхтя, бабушка повернулась на живот и, приподнявшись на локтях, посмотрела с полатей вниз. Через пару минут старики уже стояли у лавки с девочкой. Увидев их, Евдокия недовольно поморщилась:

 

- Да спали ли бы вы…

- Поговори мне, пигалица! - шумнул дед Устин. - Мне бы ишшо баба не указывала!

 

В белой рубахе с длинной белой бородой и белыми бровями, дед Устин был похож на какого-то былинного старца. Внимательно посмотрев на Маню, старик сказал с тревогой в голосе:

 

- Чевой-то с ней?

- Не знаю, тятя, - ответила Евдокия. - Белка учуяла. За воротами на снегу лежала. Может, потерялась, а может, сиротка…

- Да она живая ли?

- Живая, тятя, живая, - ответила Евдокия. - Только, по всему видно, голодная и уставшая. С холоду в тепло попала и обмерла. Отогреется и встанет к утру.

 

Дед Устин засуетился:

 

- Я, может, помогу чем, а?

- Отец, дети разберутся, - вынырнула из-за спины деда Устина бабушка Авдотья. - Иди уже, помощник. Спи. Пурга на дворе. Само время спать, а я помогу им.

- Да какой уж теперя сон! - махнул рукой дед Устин.

 

Евдокия ласково обняла отца:

 

- Мы сами управимся, тятя. Куда вы со своими хворями… Право слово, идите.

- Ну, сами, так сами.

 

Дед Устин покачал головой:

 

- Ох, дела-дела!

 

Хлебнув из ведра воды, старик забрался на полати. Укрывшись дерюжкой, он лёг на спину, положив руки на грудь, и попытался заснуть, но спать не получалось. Дурные мысли о Мане лезли деду Устину в его седую голову. Не померла бы…

 

Дед Устин лежал и смотрел в потолок, вспоминая свою молодость. Он всю жизнь мечтал сначала о детях, потом о внуках, да так и не дал ему Создатель стать полноценным дедом и отцом. В молодости Евдокию, почти полгода носившую во чреве дитя, сбила лихая тройка. Тем же вечером случился у неё выкидыш. С тех пор Евдокия не могла иметь детей. Так и жили Тимофей с Евдокией бездетными уже пятнадцать лет. А из своих пятерых детей у деда Устина и бабки Авдотьи выжила только Евдокия, остальные померли в разном возрасте кто от простуды, кто от тифа, кто от дифтерита. Бывало, увидит дед Устин чужих ребятишек, начинает с ними сюсюкать, баловать их - то пряник сунет, то яблочко, то свистульку сделает, то сказку расскажет… Неужто послал ему Бог на старости лет внучку? Ну, не его кровь, да разве ж только в этом дело? Иные своих нарожают, а относятся к родным детям, как к чужим. Не тот родитель, кто родил, а тот, кто воспитал…

 

Всю ночь Елизавета с бабкой Авдотьей не сомкнули глаз, читая молитвы перед иконами, а под утро задремали. Разбудил их кашель Мани.

 

Евдокия кинулась к девочке.

 

- Ну, наконец-то! Проснулась. Слава тебе, Господи!

 

Бабушка Авдотья подошла к Мане и присела на край лавки, приговаривая:

- Вот и хорошо. Вот и славно. А я сейчас поесть приготовлю, да травки богородской заварю.

 

Бабушка встала и пошла в женский угол за печь, где тут же забрякала и застукала посудой. Маня непонимающим взглядом смотрела на незнакомую молодую женщину.

 

- Где я?

- Дома, милая. Всё уже хорошо.

 

Маня присела на скамье. Она ещё плохо понимала, что с ней произошло. Голова была пустой и немного кружилась.

 

- Как тебя зовут? - спросила Евдокия.

- Маня...

- А меня Евдокия. Ты вчера упала у наших ворот.

 

Вдруг Маня испуганно спросила:

 

- А Ваня где?

- Какой Ваня?

- Братик мой. Где он?

 

Маня стала оглядывать углы избы, ища взглядом братика. Услышав про брата, из-за печки вышла бабка Авдотья:

 

- Манечка, какой братик?

 

Девочка с ужасом посмотрела на бабку Авдотью, потом на Евдокию, которая всплеснула руками, прикрыв рот. Словно молния, прорезала её сознание ужасная догадка.

 

- Ты одна была, - еле выговорила Евдокия.

 

Тут Маня отчётливо вспомнила, как она шла сквозь метель по дороге, как усадила Ваню под дерево… Губы Мани затряслись, а глаза наполнились слезами.

 

- Тётенька Евдокия, дайте мне одёжу, мне к Ване надо! Он один там в лесу! - сквозь слёзы стала умолять Евдокию Маня.

- Где он? Место-то хоть помнишь?

- Не знаю… На дороге… Под большим деревом...

- Сейчас, сейчас! Конечно…, - соскочила с лавки Евдокия. Она подбежала к спящему мужу и растолкала его:

- Тимофеюшка, вставай! Беда у нас!

 

Тимофей открыл заспанные глаза.

 

- Ну, что опять?

- Братик у неё в лесу остался маленький. Ты уж запряги лошадь. Скорее надо! Может, успеем.

 

Тимофей бросил на Евдокию полный негодования и, одновременно, сочувствия взгляд.

 

- Как же так-то? Эх!..

 

Быстро встав, Тимофей перекрестился перед иконами, оделся и вышел из избы. В считанные минуты он запряг лошадь в сани, накидав в них сена, а Евдокия уже укутывала Маню.

 

…Вскоре Тимофей, Евдокия и Маня мчались на санях за Ваней. Сани легко и быстро скользили по заснеженной дороге меж шеренг деревьев, лишь комья искристого снега вылетали из-под глухо стучавших о дорогу копыт Зорьки, от которой шёл густой пар. Заснеженный лес был тих и похож на сказку. Солнце, поднявшееся из-за горизонта, ярко светило, делая снег ещё белее, а лес сказочнее.

 

- Но-о! Давай, Зорька! Давай, милая! - хлестал, закусившую удила, вспотевшую лошадь Тимофей, на усах и шапке которого уже появился белый иней. - Далеко ещё!? - крикнул он через плечо Мане.

- Там дерево большое у дороги! - крикнула Маня, внимательно глядя на дорогу из-за спины Тимофея.

- Я, кажется, знаю, где это! Недалеко осталось!

 

Евдокия крепко держала Маню, обняв её за плечи. Минут через двадцать слева у дороги показалось большое ветвистое дерево. Это был огромный, старый кряжистый дуб, которому было не меньше полутора веков. Ваню девочка увидела издалека.

 

- Вон он! - закричала Маня.

 

Ваня сидел так же, как его посадила сестра - спиной к дереву, запрятав руки в рукава тулупчика, только был наполовину заметён снегом, и головка почему-то лежала на груди.

 

Тимофей остановил Зорьку:

 

- Тпру-у!

 

Маня спрыгнула с телеги. Подбежав к братику, девочка кинулась к нему:

 

- Ванюша, я приехала! Вставай!

 

Но Ваня по-прежнему неподвижно сидел с белым лицом, на котором не было ни кровинки. Лишь пушистый иней навсегда замер на кончиках ресниц мальчика.

 

- Ванюша, ты чего это?

 

Маня попробовала поднять братика, но тот был будто каменный. В какой-то момент Ваня повалился на бок всё в той же позе, будто большая стеклянная фигурка. Девочка посмотрела на подоспевших Евдокию и Тимофея и, ещё не разрешая себе подумать о самом страшном, сказала дрогнувшим голосом:

 

- Он не встаёт, тётя Евдокия… Может, спит?

 

Девочка потянула братика за рукав тулупчика:

 

- Вань… Вставай… Простудишься…

 

Евдокия, зарыдав, упала на колени, обхватив Маню, а Тимофей, отвернувшись, смахнул набежавшую слезу. Он не раз видел смерть детей, но гибель Вани потрясла Тимофея до глубины души.

 

Евдокия осторожно прикоснулась к плечу девочки.

 

- Манечка, он уже не проснётся… Он замёрз…

 

Девочка отбросила руку Евдокии:

 

- Нет! Он спит! Я его разбужу!  

 

Плача, Маня начала трясти брата, с которого слетела шапчонка.

 

- Вставай!     

 

Не в силах видеть происходящее, Тимофей подошёл к Евдокии и сказал ей на ухо:

 

- Подержи её.

 

Евдокия обхватила рыдающую Маню со спины и оттащила в сторону. Тем временем, Тимофей поднял Ваню с земли и понёс к телеге. Осторожно положив мальчика на сено, он заплакал, тихо говоря сквозь слёзы:

 

- Да что же это? Ну, как же так-то? Что ж вечером-то не сказали? Может, успели бы…

 

Вечный лес был по-прежнему тих и прекрасен в своей зимней роскоши. И в этой роскошной зимней тишине чем-то немыслимым, невозможным, противоречащим этой красоте, был маленький мёртвый мальчик, лежавший на санях и рыдания девочки, впервые так близко увидевшей смерть.

 

…Похоронили Ваню как положено - на третий день по христианскому обычаю, за пару часов вырыв маленькую могилку. Перед похоронами в доме Щербаковых занавесили зеркала, и каждый день подруги Евдокии по очереди читали Псалтирь. Домовину для Вани сделали соседи Щербаковых из небольшого обрубка сосны. Получилась она чуть больше аршина - маленькой, почти игрушечной, будто корытце для стирки… На дно женщины постелили сухих берёзовых листьев, взятых из берёзовых веников, висевших в повети над потолком избы, а поверх листьев положили белую простыню.

 

Когда женщины обмывали Ваню, все плакали. Оно и понятно - у каждой свои дети. Не дай Бог такого! Дитё жить должно. Не можно ему помирать, сделав только несколько неуверенных шажочков по земле. Всё алчность людская виновата. Всё мало людям, мало! Деньги и власть - вот тот двухголовый змий, который веками обвивает людей, порождая войны, сея голод и смерть вот таких вот «ванечек», вся вина которых в том только, что родились не в то время… 

 

Ваня лежал в домовине в белой ситцевой рубашке, подпоясанной пояском, в белых кальсончиках и белых носочках с тряпочными тапочками, накрытый покровом из куска белой материи, с ручками, связанными на груди - спокойный, будто спал. Его длинные волнистые волосы были аккуратно уложены по обе стороны личика. Только мертвенная бледность выдавала в нём маленького покойника. Пальцы правой ручки были сложены в двуперстие, а в левую ручку была вложена лестовка. Под голову Ване положили подушку с берёзовыми листьями, а на шею надели крестик с гайтаном с незавязанными концами.

 

Отпевал Ваню старообрядский священник, за которым Тимофей ездил в Верею в храм Покрова Пресвятой Богородицы. На вопрос Тимофея по поводу веры, можно ли мальчика по старообрядческому чину отпеть, батюшка, подумав, ответил:

 

- Думаю, не будет в том греха. Мы ж с тобой не знаем, в какой семье он жил. Может, и в старообрядческой, но то, что крещён, это точно. Дитё оно и есть дитё. Какие у него грехи? Похороним по нашим обычаям. Я благословляю.

 

Когда гроб выносили, Мане стало плохо и она, обмякнув, упала, всполошив старушек. Тимофей быстро поднял девочку и уложил на лавку, наказав бабке Авдотье:

 

- Мама, вы посидите с девочкой. Нечего ей на кладбище делать. Слабая она совсем.

 

Тем же днём, похоронив Ваню, в доме Щербаковых справили поминки. Обошлись в две застолицы - деревня-то небольшая, но на столе было всё, благо, Щербаковым помогли соседушки, которые принесли, кто что мог. А по-другому у старообрядцев и не водится - всё вместе: и похороны, и рождение, и свадьба, и строительство дома… На столе были кутья, щи, варёная картошка и жареная рыба с мясным холодцом, молочная рисовая каша, пироги и компот с овсяным разгонным киселём.

 

Первым угостили батюшку. Во время поминок, начавшихся со слов Тимофея: «Питайтесь, рабы Христовы!» - было особенно тихо, только клирошане читали по очереди кафизмы и поучения. В конце поминок со своего места встал батюшка, и в избе воцарилась такая тишина, что было слышно дыхание людей.

 

- Что сказать вам, братья и сёстры? Вот и окончилась жизнь ещё одного маленького человека. Скажу я вам так - тяжко хоронить детей.

 

Старухи согласно закивали головами.

 

- На своём пастырском веку я многих отпевал и, поверьте, нет тяжелее такого отпевания. Так уж мы устроены, что даже чужое дитё ты как бы своим считаешь… Справедливо ли, что умирают дети? С человеческой точки зрения, нет. Но, так устроил Бог. Если бы люди жили и умирали по прописанному графику - в такой-то день, в такой-то час, они бы перестали ценить жизнь и делали всё, что захочется. Зачем бояться смерти, если знаешь, когда она придёт! Живи и радуйся, получая от жизни все блага, не заботясь о душе, не думая о том, что ты унесёшь в горний мир. Беда помогает нам не очерстветь сердцем, помогает сплотиться и сильнее прилепиться сердцем к нашим детям. Мы с вами сегодня предали земле маленького мальчика, который умер один в лесу. Многие из вас, стоя у могилы раба Божия Ивана, подумали о своих детях. Уверен, что каждый из вас вернётся сегодня в свой дом, понимая, что жизнь человеческая кратка. Прошу вас, братья и сестры об одном - любите своих детей. Давайте помолимся.

 

…По домам расходились со светлой грустью - на небо ушла светлая душа, которая теперь у Престола Царя Небесного будет молить о живых…  

 

После похорон Маня долго молчала, уйдя в себя, но Щербаковы не трогали её, давая отойти от навалившегося на неё горя. Глядя на девочку, бабка Авдотья украдкой говорила Евдокии:

 

- Ты её, дочка, займи чем-нибудь, глядишь, отмякнет.

 

Так и вышло. Евдокия старалась занять Маню чем только возможно - мойкой чашек-плошек, уборкой в избе, стиркой и варкой, струганием щепы для лучин. Вместе с Евдокией Маня доила коров, носила воду из колодца, вместе молилась и спала на печке, привыкая к дому, который казался ей каким-то большим сказочным царством.

 

Усадьба Щербаковых, как многие усадьбы в Подмосковье, была целым деревянным архитектурным ансамблем. Под одной крышей находились сам дом с крыльцом и верандой, на которой летом Щербаковы готовили и ели, огромные сени с хранившейся в них домашней утварью, летняя изба, по размерам не уступавшая главному жилищу, большая кладовка и скотный двор. Делалось это из соображений удобства – во время дождей, когда двор раскисал от воды и грязи, гораздо проще и легче было сбегать, не намочив ног, в ту же кладовку или в летнюю избу.   

 

Отдельным царством для Мани стал большой фруктовый сад Щербаковых, в котором росли рябина, груши «дичок», смородина с крыжовником, и, конечно, нескольких видов яблони, дававшие большой урожай летних и зимних яблок. Тут были и апод, и грушёвка, и коричные яблоки – зелёные, среднего размера с коричневыми полосками, отчего и пошло их название – коричные. Были даже ранетки – маленькие, удивительно сладкие, чуть больше перепелиного яйца, жёлтого цвета яблочки, которые Маня полюбит больше всего.

 

За садом было третье царство Щербаковых – большущий огород, даже в самые плохие годы дававший неплохие урожаи картошки и всякой зелени. Если забор перед домом был полностью глухим и резным, то зады были огорожены жердями, между которыми можно было пролезть человеку, но нельзя было пролезть скотине.

В свободное время девочка играла с Белкой, которая полюбила её всей собачьей любовью, став ей самой настоящей подружкой. Иногда Маня делилась с Белкой своими мыслями. Бывало, ляжет Маня на сено в стайке, гладит Белку и говорит с ней, как с подружкой:

 

- Хорошо, что ты у меня есть. Ты добрая… Ты бы Ване понравилась… Знаешь, Белка, я по нему шибко скучаю. Как он там без меня? Не забыл ли? Я вчерась будто голос его слышала. Хотела его искать, а потом вспомнила, что его нету… Но теперь у меня есть ты и мама Евдокия.

 

Так они иногда лежали по часу. Маня всё Белке рассказывала – про то, что ей частенько мамка Настя снится, про то, что дед Устин ночью злого духа пускает и про то, что Тимофей, которого Маня слегка побаивалась, храпит, не давая спать…

 

Постепенно отбитая душа девочки отошла, согревшись рядом со Щербаковыми, принявшими её как родную. Когда однажды Маня выбежала на улицу, дед Устин подсел к Евдокии и полушёпотом сказал:

 

- Слышь, Евдокия, чё скажу-то. Вы уж с Тимофеем Маню-то оставьте, не отдавайте никуда. Вам дитё Богом дадено, да и нам с Авдотьей утешение на старость будет, глядишь, и внуки появятся. Привык я к ней шибко.

 

Евдокия светло улыбнулась и обняла деда Устина:

 

- Да куда же мы её теперь отпустим, тятя! Всё уж, прижилась… Да и помощница, я гляжу, из неё хорошая. Не белоручка. Видать, мамка успела её к труду приучить. Пусть живёт – не объест.

 

На том и порешили втихаря от Мани, которая нет-нет, да думала украдкой от всех о своей будущей судьбе. Мамки нет. Папки нет. Ваня помер. Одной жить страшно. Куда идти, к кому? Уже привыкла к Щербаковым… 

 

Недели через две стала Маня прежней, но заметно повзрослевшей в свои семь лет. Однажды вечером, когда все легли спать, Маня, вдруг, спросила Евдокию:

 

- Тёть Евдокия? Вы спите?

- Ещё не сплю. Что случилось?

- Можно я у вас ещё поживу маленечко?

 

Евдокия обняла Маню, прижав её к груди.

 

- Да что ты такое говоришь! Никуда я тебя не отдам. Будешь с нами жить.

 

Маня неуверенно посмотрела на Евдокию.

 

- Правда?

- Да разве этим шуткуют? Если хочешь, зови меня мамой.

- Я согласная! - улыбнулась Маня. - А мне сегодня Ваня приснился. Спокойный такой, радостный… У него рубашка будто светом переливалась! Он мне сказал, что ему там хорошо, что там мама… Попросил не плакать о нём… Тётя Евдокия! Ой, мама… А мы завтра к Ване сходим?

- Сходим, Манечка, обязательно сходим. Спи, моя хорошая.

 

Маня прижалась к Евдокии и засопела…

 

На следующий день Евдокия, как и обещала, сходила с Маней к братику на могилку. Свежий холмик, над которым мужики поставили «голубец», уже успело припорошить снегом. Евдокия с Маней подошли к могилке.

 

- Вот тут и лежит твой Ванечка, - тихо сказала Евдокия, перекрестившись. - Царствие Небесное рабу Божию Ивану.

- Царствие Небесное рабу Божию Ивану, - повторила Маня, перекрестившись вслед за Евдокией.

 

Так они молча стояли несколько минут. Наконец, Евдокия взяла Маню за руку, сказав:

 

- Ну, вот. Побывали у Ванечки. Пойдём домой?

- Пойдём.

 

Уходя с кладбища, Маня несколько раз обернулась, словно до конца не веря в смерть брата. Но, вспомнив про сон, улыбнулась и увереннее зашагала к дому…

 

Жизнь в семье Щербаковых очень скоро сделала Маню ещё более самостоятельной и взрослой. У старообрядцев всё серьёзно - жизнь, смерть, работа, семья… Сложа руки, не посидишь и на печи просто так не поваляешься. Работа - прежде всего. С утра - обязательный семипоклонный начал - короткий вариант домашней молитвы. Это был тот необходимый минимум, которым начинался день в любом старообрядческом доме.

 

Обычно, умывшись, Щербаковы начинали молча готовиться к молитве - мужики в своём углу, женщины в своём - за занавеской. Женщины расчёсывали и прибирали волосы, а мужчины приводили в порядок бороды с усами, которые они расчёсывали небольшими деревянными гребнями. У старообрядцев было не принято стричь бороды, а потому у многих бороды были длинными и пушистыми, с тонкими, словно колышащимися концами...

 

К одёже у старообрядцев отношение было таким же серьёзным, как и ко всему прочему. Трофим с дедом Устином надевали подштанники с портками и тёмные рубахи-косоворотки, которые обязательно подпоясывали поясами. Пояс для старообрядца - отдельная часть духовной жизни. Пояс - это и оберег, и глубокий символ готовности служения Богу, и, одновременно, символ разделения тела на «духовный верх» и «плотский низ». Без пояса христианину нельзя молиться - грех. Тот пояс, что на теле носился - звался тельником. Его надевали на младенца сразу после рождения во время  крещения. Обычно он был тоненький, без узоров, часто с молитвой. Тот же, который поверх повязывали, мог быть любым - плетёным, кручёным, вязаным, как правило, широким, украшенным узорами... Мужчины повязывали пояса ближе к бёдрам, а женщины высоко - под самой грудью.

 

Евдокия с бабкой Авдотьей надевали сначала рубаху-становину, затем сарафан-клинчатик, дальше - запон (фартук) и пояс. На голову Евдокия надевала расшитый узорами повойник с платком, а бабка Авдотья повязывала только платок, которым закрывала грудь и плечи.

 

Обычно все вставали перед иконами, предварительно затеплив лампадку, и Тимофей начинал читать молитву с поклонами:

 

- Боже, милостив буди мне, грешному. Создавый мя, Господи, и помилуй мя. Без числа согреших, Господи, помилуй и прости мя грешнаго. Боже, будь милостив ко мне, грешнику. Ты создал меня, Господи, Ты и помилуй меня. Невозможно сосчитать мои грехи, но помилуй меня, Господи, и прости меня, грешника...

 

            Перед сном в самом конце павечерницы Щербаковы просили друг у друга прощения – «прощались», говоря друг другу: «Прости меня Христа ради!» - «Бог тя простит, и ты меня прости». – «Христос посреди нас». – «Есть и будет».

 

Маню Щербаковы не заставляли молиться, дав ей время попривыкнуть, приучая к молитвенному правилу постепенно, чтобы желание не отбить. Специально для Мани Евдокия сплела поясок с узорами и связала красивую лестовку из кожи для чтения молитв. Когда в руки давала, сказала:

 

- Вот тебе, Манечка, меч духовный. Будешь молиться.

 

Маня осторожно взяла лестовку.

 

- Какая красивая-я! - с восхищением сказала Маня. - Я её никому не отдам! Спаси Христос!

 

Евдокия улыбнулась. Ей было приятно ощущать себя матерью, пусть и не родной. Она не раз вспоминала, как её сбила тройка, как вечером случился выкидыш… Почему, за что? Батюшка, к которому Евдокия придёт, чтобы успокоить душу, скажет ей:

 

- Почему и за что, никто не знает.

- Даже вы?

- Даже я. Это одному Богу ведомо. У нас, как сказано в Писании, Богом каждый волос на голове сосчитан, а тут такое дело… Всё по воле Божией - и зло, и добро. Всё попускается для нашего блага. А нам оставлено смирение и терпение. Тем и спасёмся...

 

Разглядывая лестовку, Маня спросила Евдокию:

 

- А как по ней молиться?

- Ну, давай расскажу.

 

            Евдокия поудобнее усадила Маню к себе на колени, и начала объяснять смысл разных частей лестовки:

 

- Лестовка, это вроде лестницы на небо, только духовной. Ты по лесенке в погребе подымалась?

- Ага.

- Ну, вот. Это тоже лестница, только на духовное небо. Когда мы молимся, наша душа привыкает к словам молитвы и становится чище. Если каждый день молиться, душа сделается чистой-чистой!

- Как занавесочка?

- Даже чище.

 

            Маня ткнула пальчиком в один из лепестков лестовки:

 

- А это как называется?

- Этот треугольничек называется лапосток. В лестовке четыре лапостка. Сколько было святых Апостолов, столько и лапостков. Вокруг видишь обшито?

 

            Маня кивнула.

 

- Это означает евангельское учение, а вот тут, - Евдокия раздвинула лапостки и показала пальцем на маленькие лоскутки, - передвижки. Они означают семь церковных Таинств: Крещение, Священство, Миропомазанье, Исповедь, Евхаристию, Брак и Елеосвящение.

- А это? – Маня показала на длинные круглые бочоночки, составлявшие лестовку.

- Это бобочки. Внутри каждой из них молитва. В этой лестовке 109 бобочек. Состоят они из девяти ступеней – по числу ангельских чинов.

- А что такое ангельские чины?

- Это помощники Господа. Есть ангелы, архангелы, херувимы, серафимы, господства, власти, силы, начала и престолы. И всем Боженька дал своё задание. Кто-то рядом с Ним находится, кто-то землю охраняет, а кто-то людей. Ангелы приставляются к каждому христианину после Крещения и охраняют его до самой смерти, записывая в огненную Книгу все добрые дела человека, а бесы записывают с вою книгу все его злые дела. И когда человек умирает, а душа его восходит на Небо, ангелы с бесами начинают бороться за душу, представляя Богу все его добрые и злые дела, от количества которых будет зависеть загробная участь души. Или она уйдёт к Богу в рай, или к сатане в ад.

 

            Маня взяла лестовку и стала её рассматривать.

 

- Не так держать надо, - Евдокия переложила лестовку из правой руки Мани в левую. -  Когда молишься, надо бобочки вот так вот пальчиками перебирать. Вроде как по ступенькам идёшь от «земли» к «небу». Взяла бобочку и молитвочку прочитала. Потом следующую, и так до конца…

 

С каждым днём Маня становилась всё красивее и взрослее. Её искренняя привязанность к Евдокии была уже больше, чем просто симпатия и благодарность за приют. Маня буквально не отходила от своей новой мамы, словно боялась потерять её. Куда Евдокия, туда и она - как иголка с ниткой. Однажды Евдокия поймала себя на мысли, что уже и не мыслит себя без Мани. Как и жила-то без неё, непонятно. Будто две новых руки выросли. Что ни говори, а помощница в доме - большое дело. Да и дед с бабкой не нарадуются - наконец-то внучка в доме появилась, теперь есть, кому нитку в иголку вдеть.

 

Так и пошли день за днём в семье Щербаковых - в труде и молитве, вдалеке от городской суеты, войны и политики, которая, впрочем, вскоре коснулась не только деревни Васильево и Вереи, но и всей многострадальной России.