Глава первая

- 1 -

Светлой памяти Татьяны Алексеевны

Стефанович, моей бабушки, ПОСВЯЩАЕТСЯ…

Глава первая

Метель, злая, слепящая, сшибающая с ног, не унималась в Верее уже несколько часов, удивляя видавших виды старожилов, скрипевших: «То-то ноги на погоду два дня ломило!» - Много лет такой метели в Верее не было. Почитай, годов пятнадцать… А ведь утро того дня было самым обычным февральским утром - тихим, слегка морозным, с чистым небом. Жители Вереи занимались своими обычными делами - грешили и каялись, молились в храмах, торговали едой и газетами, заполняли документы, писали жалобы, варили, стирали, ругались и мирились, тайком от государства, начисто запретившего с началом Первой Мировой войны любые виды алкоголя, гнали самогонку. Дворники мели улицы, городовые следили за порядком, извозчики звенели бубенцами, стегая лошадей.

Всё было как всегда, без намёков на особые перемены…

В будничной суете никто из горожан, обычно внимательных ко всем пришлым, даже не заметил исчезновения двух маленьких грязных детей в изорванной одежонке, уже несколько дней бродивших по улицам Вереи в поисках пропитания. Утром и вечером они просили у храмов милостыню, а днём заходили погреться в какую-нибудь лавку или трактир. Таких попрошаек зимой 1915-го года по всему Подмосковью, как и по прочим губерниям России, было немало - Первая Мировая война многих заставила пойти с протянутой рукой…

В то утро ничего не предвещало внезапного изменения погоды, но с рассветом, вдруг, занепогодило. Внезапно разошедшийся ветер принёс откуда-то сначала сухую мелкую порошу - словно манка с неба посыпала, а потом ветер резко усилился, и Верею накрыло сплошной стеной снега, который налетел на город подобно ревущему поезду. За какие-то минуты, свистя и воя, метель набрала силу, переворачивая в городе всё вверх дном и не давая жителям Вереи выйти на улицу. Наклоняясь вперёд всем телом, случайные прохожие, прищуривая глаза, с трудом шли вперёд, придерживая шапки и платки. В такую погоду только дома сидеть.

Единственные, кто выиграл от метели, так это извозчики, неплохо заработавшие в этот день на перевозках состоятельных людей. Брали аж по сорок копеек вместо обычных двадцати пяти…

За считанные часы сугробы намело где по пояс, а где и выше. Шквальный порывистый ветер то швырял сухой колючий снег вверх, то обрушивал его вниз, то закручивал в длинные белые вихри. Наваливаясь на заборы, вгрызаясь в крыши, срывая с заборов афиши и раскачивая кресты на храмах, ветер выл и свистел, поднимая в воздух всё, что могло взлететь - вовремя не снятое с верёвок бельё, оставленную под открытым небом солому, бумагу... С треском, похожим на сухие выстрелы трёхлинейки, ветер гнул в дугу берёзы, ломал упругие ветви дубов и клёнов, хлопал ставнями и калитками, гоняя по дворам пустые корзины. Пугая ребятишек, ветер выл в печных трубах, заставляя жителей Вереи с тревогой вглядываться в белую мглу сквозь подмёрзшие стёкла окон. То в одном доме, то в другом слышалось:

- Вот же распогодилось! И откуда такая метель? Всё по грехам нашим… Господи, пронеси!.. Царица Небесная, защити!..

Свернувшись в калачи, собаки залегли в заметённых снегом будках и стайках, не смея высунуть на улицу нос. Охраняя обезлюдившие дворы, они лишь поскуливали для порядка и изредка гавкали, отрабатывая еду.

За окном был день, но казалось, что на землю спустились сумерки. Видимость - пять-семь аршинов, не больше. С такой метелью любые следы становились незаметными в считанные секунды. Упади человек, мигом заметёт, не успеешь «Отче наш» прочитать. Никакой жандарм с собаками не отыщет, пока снег весной не сойдёт…

Белая холодная мгла окутала окрестные поля и леса, речку Протву, Верею с ближайшими деревеньками. Казалось, весь мир, охваченный бушующим пожаром Первой Мировой войны, был окутан этой страшной метелью, как знамением тревожного времени. И если бы не две маленькие детские фигурки, замотанные до самых глаз в какое-то грязное изорванное тряпьё, медленно двигавшиеся по заметённой дороге меж шеренгами скрипящих под порывами ветра деревьев, мир казался бы лишённым всего живого. Похожие на два тёмных пятна на белой снежной скатерти, эти фигурки казались чем-то невероятным в огромном холодном мире, в котором их хранил только Бог…

Оставшись без родителей осенью 1914-го года, Маня и Ваня уже несколько месяцев бродили по окрестным деревням в поисках пропитания. В одночасье они оказались в жестоком мире взрослых, столкнувшись с массой бед, главными из которых стали одежда и еда - их приходилось искать с утра до вечера.

Маня и Ваня не были одиноки в своём горе. В ту пору многие дети оказались выброшенными на обочину жизни, вынужденно став беспризорниками. У кого-то родителей убили, кого-то выгнали из дома, кто-то убежал сам. Одни попадали в уличные шайки юных преступников, рано приучаясь к курению, воровству и грабежам, быстро становясь татуированными «стопарями», бравшими жертву на «гоп-стоп». Другие шастали по России сами по себе. Многие погибали от голода, холода, болезней и ран, которые они получали в драках за хлеб с другими такими же бродяжками.

Кто-то попросту спивался, уже в 10-12-тилетнем возрасте становясь алкоголиками. Среди беспризорников того времени находилось немало таких, кто уже с семилетнего возраста курил по 25-30 папирос в день и выпивал по 1-2 бутылки самогона. Находилось немало и таких, кто нюхал кокаин, свободно продававшийся в то время в аптеках и не только. Например, со склада в Москве в доме № 7 на Большой Дмитровке героин продавали как «средство для ращения волос». Так и писали на этикетках флаконов: «Вниманию всех! Героин Г. Гончаровскаго. Рекомендуемый «Героин» имеет то преимущество, что вылечивает совершенно головную кожу, даёт прекрасное питание волосам, укрепляет их и абсолютно уничтожая головную перхоть, даёт дивный рост, вызывая таким образом к активности и те корни, которые, казалось, совершенно утратили свою силу и не могли давать росту.

Благодаря употреблению рекомендуемаго «Героина» голова всегда свежа и чиста, поры открыты и головныя боли совершенно уничтожаются навсегда, что фактически «Героин» и доказал на практике.

Продажа «Героина» во всех аптеках, аптекарских и парфюмерных магазинах.

Цена 1 р. 75 к. Телефон 48-15».

Главной причиной слепоты российских властей, не желавших видеть в употреблении кокаина проблему, было то, что, как на Западе, так и в России в XIX и начале XX веков наркотические средства воспринимались лишь в качестве обычных сильнодействующих лекарств. Это десятилетия спустя мир заговорит о «наркотической зависимости» и проблеме «привыкания» к наркотикам, но тогда на это просто не обращали внимания, считая это чем-то вроде мелких «особенностей времени».

Даже профессор Ковалевский, пытаясь не заострять внимания на этой проблеме, как-то написал: «К большому счастью для нас, русских, болезненное состояние, известное под именем морфиомания... распространено очень мало. Во много раз сильнее морфиомания распространена во Франции, в Англии, в Италии и далее на Восток, особенно в Константинополе».

Неудивительно, что многие преступления были связаны с наркотиками. В те годы среди проституток практиковалось «угощение» клиентов «малинкой». «Малинкой» называли алкоголь, в который, в качестве снотворного, добавлялся опиум. Когда клиент засыпал, «ночные бабочки» обчищали недотёпу, забирая у него всё ценное. Бывало и так, что некоторые клиенты больше не просыпались.

С началом Первой Мировой войны наркотики в Царской России были защищены уже законом. В русских госпиталях было столько раненых, что запасы сильнодействующих лекарств стали быстро заканчиваться. Всё чаще операции в полевых условиях приходилось делать «по живому», без всякого обезболивания. По старинке использовали алкоголь, но это помогало слабо. Не выдерживая боли, раненые солдаты часто теряли сознание. Поскольку союзники не помогали обезболивающими, а с Германией, поставлявшей до войны немало лекарств в Россию, шла война, положение очень скоро стало попросту критическим. Нужно было срочно что-то предпринимать.

23-го октября 1914-го года был издан циркуляр «О содействии общественным установлениям и частным фирмам, нуждающимся в приобретении лекарственных средств». Этот документ был призван содействовать развитию в России фармако-химической промышленности, которая бы занялась производством необходимых фронту лекарств.

14-го мая 1915-го года в Петрограде будет созвано экстренное Межведомственное совещание при Департаменте земледелия МВД Российской империи «Об улучшении производства в России лекарственных растений». На совещании будет признана тяжелейшая зависимость России от Германии в плане снабжения населения лекарствами. Итогом совещания станет признание целесообразным «возделывания снотворного (опийного) мака и создание собственной промышленной базы по кустарной и фабричной переработке сырья и производства ассортимента лекарств»…

«Баловство» кокаином в России было настолько широким, что без него не обходились ни бандитские шайки, ни артистическая богема. Позже в своих мемуарах «Я артист - воспоминания» знаменитый на всю Россию артист Александр Вертинский напишет:

«Вот тут и появился кокаин. Кто первый начал его употреблять? Откуда занесли его в нашу среду? Не знаю. Но зла он наделал много.

Продавался он сперва открыто в аптеках, в запечатанных коричневых баночках, по одному грамму. Самый лучший, немецкой фирмы «Марк» стоил полтинник грамм. Потом его запретили продавать без рецепта, и доставать его становилось всё труднее и труднее. Его уже продавали «с рук» - нечистый, пополам с зубным порошком, и стоил он в десять раз дороже…

Короче говоря, кокаин был проклятием нашей молодости. Им увлекались многие. Актёры носили в жилетном кармане пузырьки и «заряжались» перед каждым выходом на сцену. Актрисы носили кокаин в пудреницах. Поэты, художники перебивались случайными понюшками, одолженными у других, ибо на свой кокаин чаще всего не было денег.

Не помню уже, кто дал мне первый раз понюхать кокаин, но пристрастился я к нему довольно быстро. Сперва нюхал понемножку, потом всё больше и чаще.

- Одолжайтесь! - по-старинному говорили обычно угощавшие. И я угощался. Сперва чужим, а потом своим. Надо было где-то добывать...

Помню, однажды я выглянул из окна мансарды, где мы жили (окно выходило на крышу), и увидел, что весь скат крыши под моим окном усеян коричневыми пустыми баночками из-под марковского кокаина. Сколько их было? Я начал в ужасе считать. Сколько же я вынюхал за этот год!

И первый раз в жизни я испугался. Мне стало страшно! Что же будет дальше? Сумасшедший дом? Смерть? Паралич сердца? А тут ещё галлюцинации... Я жил в мире призраков!»

…Кокаин убивал быстро. Год и от обычных худеньких мальчишек, шастающих по помойкам, оставались скелеты, обтянутые кожей. Общий вид юных кокаинистов начала XX века был одинаков. Это были бледные, истощённые, с землистым цветом кожи старички с провалившимися глазами, под которыми были огромные синяки. У многих юных любителей «дури» не было зубов - вместо них торчали чёрные обломки.

Часть беспризорников взрослые забирали в дома трудолюбия и спецшколы, где их перевоспитывали, приучая к честному труду. В 1911-м году в России насчитывалось 438 приютов для беспризорников, в которых находились 14 439 детей дошкольного и раннего школьного возраста. К 1917-му году число приютов вырастет до 538-ми, а количество детей в них до 29 650-ти…

Но Маня и Ваня были далеки как от сухой статистики, так и от самогонки с кокаином. Они были просто бездомными детьми, которые добывали себе хлеб насущный так, как получалось. До откровенного воровства дело не доходило, но если где-то что-то валялось без особого догляду, ребятишки старались это быстро прибрать себе.

Ежедневной «добычей» Мани и Вани могло стать многое - остатки еды, обноски, выброшенные богатыми людьми за ненадобностью, монетки, которые дети часто находили рядом с храмами, чайными и трактирами, куски верёвок, которыми Маня с Ваней подпоясывались или подвязывали прохудившуюся обувку…

Летом и осенью проблем с едой и ночлегом у детей практически не было - часто их пускали переночевать в сараи. Но к зиме всё стало намного хуже – Мане и Ване уже не так часто подавали и очень редко пускали на постой. Приходилось ночевать в стогах сена, в которых дети делали норки. Сено было мягким и тёплым, хотя немного кололось. Внутри стога тепло и не дует. Можно лежать и жевать хлеб, вспоминая жизнь с родителями. Это было лучше, чем ничего. Вот только подходящей одёжи и обуви не хватало. Приходилось надевать чужое - ношеное и рваное. Если летом и осенью можно было бегать босиком, то зимой босиком шибко не побегаешь. Тут и лапти не помогут. Лапти что? Чуть слякоть - и промокли. Неделя и нет их! А где зимой лыко взять? Да и плести ни Маня, ни Ваня не умели. Вот и искали что-нибудь более подходящее. Слава Богу, люди с добрым сердцем попадались - одни опорки разбитые дадут, другие материю для онучей. Уже не страшно по снегу идти…

Тяжка доля сиротская. Кто сам её не хлебнул, тот не поймёт. Ни помыться, ни постираться, ни просушиться толком. Голова занята только одним - где бы найти поесть. Сухая корка - уже счастье. Но дети не унывали. К тому времени они успели привыкнуть к трудностям. Нет бани - не беда, под дождём и в речке можно помыться. Нет кровати - в стогу можно заночевать. Нет игрушек, из соломы куклу скрутить можно. Нет денег – даст Бог, добрые люди покормят. Так и пошло. То там попросят, то тут. То в одном доме заночуют, то в другом…

Жизнь быстро научила ребят шевелиться, дав понять, что хлеб, пусть даже и детский, лёгким не бывает. Они рано поняли, что «как потопаешь, так и полопаешь». Под лежачий камень вода не потечёт. Как попросишь, так и подадут. Кто Христа ради подавал, особливо у храмов, а кто и поработать просил. Где гусей приходилось выпасать, где с малышом посидеть, где глину ногами помять, где одеяла выбить да грядки прополоть, где пол подмести да миски помыть.

Ещё совсем маленькие, Маня и Ваня уже начали познавать азы психологии, учась разбираться в интонациях взрослых, в их мимике и жестах, которые говорили, порой, больше, чем слова. Они гораздо раньше стали сообразительнее своих более сытых сверстников, живущих с родителями. Жизнь поневоле делала Маню с Ваней раньше времени взрослыми. Но люд на Руси завсегда с большим сердцем был. Жалел народ мальцов. А как иначе! Все под Богом ходим - сегодня чужие дети с протянутой рукой ходят, завтра, не ровен час, твои с котомочкой пойдут побираться. Вот и не оставлял народ Ваню с Маней. Но добре люди встречались на пути Мани с Ваней не всегда. Были и такие, кто обижал.

Ходили как-то ребята меж торговых рядов на рынке в Верее, поглядывая голодными глазёнками на лотошников с их куличами и бубликами, на довольных собой торговцев, предлагающих всякие вкусности. Дети и не мечтали о каких-то сахарных булках-пряниках - дали бы хоть кусочек ржаного хлеба.

Ребятшки остановились перед продавцом пирогами. Стоят, смотрят на самый близкий к ним пирожок. Пышный, румяный, он так и манил Маню с Ваней, просясь к ним в руки. А дух от него! На всю округу!

Продавец - рябой мордастый дядька в красной ситцевой рубахе с усами и курчавой огненной бородой о чём-то весело говорил с другим продавцом помоложе, то и дело смеясь ухающим смехом, похожим на небольшие раскаты грома. Заметив мальцов, рыжий спросил Маню:

- Тебе чего, клоп?

- Я не клоп. Я Маня.

- Ну, Маня... И чего тебе надо, Маня?

- Дяденька, подайте, Христа ради!

- Бог подаст… Иди отседова!

- Недоедаем мы…

- Да ты што-о!

Рыжий показно изобразил сострадание и вздохнул:

- Вот же беда-то!

Потом, посмотрев на своего товарища, притворно сказал:

- Не одни вы такие. Всем нонеча тяжко. Мы-то, вишь, тоже недоедаем. Правда, Пахом?

Пахом покорно кивнул.

- Мы вчера сколько пельменей с тобой не доели?

- Так, почитай, ведро-то будет.

Снова заухав громовым смехом, рыжий шумнул на детей:

- Кыш отседова, попрошайки!

Так и шла сиротская жизнь Мани и Вани, которые жили без мамки и тятьки не то молитвами святых, не то от отсутствия ещё неведомого детям отчаяния, не раз доводившего взрослых до петли и омута. То густо в животе, то пусто. Но бывали особенные дни, когда детям Боженька улыбался.

Как-то по осени в Верее решили ребятишки в трактире хлеба попросить. Дети есть дети - забежали со смехом, дверью громко хлопнули. Ну, шумнули. Ну, наследили малость - осень, грязь после дождя. А тут красномордый трактирщик Трофим возьмись из ниоткуда… Увидал Маню с Ваней, да и за уши их, на улицу:

- Ну-к пошли до ветру! Ишь, повадились, бесенята! Одних прогонишь, другие идут…

Маня с Ваней криком кричат, а Трофим потешается. Крутит уши ребятишкам, аж язык высунул, так увлёкся, что не заметил, как к трактиру на пролётке подкатил пообедать местный городовой Григорий Матвеев. Похлопав извозчика по спине, городовой спрыгнул с подножки и быстрым шагом подошёл к Трофиму, оттащив его от детей:

- А ну, не дури!

Увидев городового, Трофим вмиг помягчал, сделавшись тише воды, ниже травы. Склонившись в подобострастном поклоне, трактирщик сделал приглашающий жест рукой:

- Доброго дня, ваш благородие! Милости просим!

- Ох, и плу-ут! - улыбнулся городовой. Вдруг, он быстрым движением взял Трофима за ухо и потянул вверх, приговаривая:

- Это тебе наука будет! Будешь знать, каналья, как руки распускать!

- Ой, отпусти, ваш благородие! Больно! - завопил Трофим. - Не буду больше!

Городовой отпустил ухо Трофима, вытерев руку о его фартук. Посмотрев на плачущих Маню с Ваней, городовой сверкнул глазами на трактирщика:

- Ты чего, каналья, мальцов гнобишь?

- Так для порядку, ваш благородие! Полы ведь топчут! Только помыли! Вы ж знаете, у нас уважаемые господа ходют…

- Полы, говоришь, натоптали… И всё?

- Всё, ваш благородие!

- И из-за этого уши драть?

- Дык…

Вдруг, городовой принюхался, поведя носом.

- Ну-к дыхни.

Трофим заметно замялся.

- Дыхни, кому сказал! – более требовательным тоном сказал городовой.

Трофим нехотя дыхнул, заставив городового брезгливо отвернуться.

- Фу-у! Ты что же это, морда ты кабацкая, закон царский нарушать вздумал?! Или не слыхал, что с 14-го году алкоголь по всей России под запретом?

- Слыхал, ваш благородие… Просто…

- Молча-а-ть у меня! - рявкнул городовой, вены на на вмиг покрасневшей шее которого угрожающе вздулись. - В каталажку на сутки захотел?! Вы пьёте, а шкуру с меня спускают! Ещё раз увижу, ей Богу, в камере сгною!

- Не губите, ваш благородие! Бес попутал!

Не мигая, городовой посмотрел трясущемуся Трофиму в глаза и тихо сказал тоном, не предвещавшим ничего хорошего:

- Потом поговорим. Иди работай, пока по морде не получил. У меня это враз. Ты, братец, меня знаешь!

- Как не знать, ваш благородие… Ухожу, ухожу…

Пойдя от волнения красными пятнами, Трофим мгновенно исчез в глубине трактира.

Городовой крутанул усы, посмотрел на шмыгающих Маню с Ваней, и сказал:

- А вы чего сопли размазываете? Дядьку злого напужались? Так нету его уже. Сам испужался, ишь, как убёг! Есть хотите?

Дети дружно кивнули.

- Ну, тогда пошли за мной.

…Посадив детей за стол у окна, городовой спросил державшуюся за ухо Маню:

- Как ухо-то? Болит?

- Болит, - сказала Маня.

- Дай-ка погляжу.

Городовой внимательно осмотрел ухо девочки, потом ухо её братика и улыбнулся в усы:

- На месте ваши уши. До свадьбы заживут. Больше того перепужали. Я этому Трофиму всю бороду вырву, сукину сыну…

Глядя из кухни на городового, беседующего с детьми, Трофим переводил дух. Не хватало ещё в каталажку угодить. И дёрнул же бес браги хлебнуть! Думал, обойдётся. И обошлось бы. Обходилось же раньше. Половые - могила… Принесла же нелёгкая этого городового!

Трофим щелчком подозвал своего лучшего полового - коротко стриженного мальчишку в белоснежных штанах и такой же белоснежной рубахе, подпоясанной верёвочкой.

- Чего изволите, Трофим Николаич?

- Слушай меня внимательно, Васька. Дело есть сурьёзное… Господина городового видишь у окна?

Васька посмотрел в указанном направлении:

- Вижу.

- Бери меню и бегом к нему. Получишь заказ от господина городового, и чтоб всё в лучшем виде ему накрыл. Понял меня!? Если всё сделаешь хорошо, получишь от меня гривенник.

Глаза Васьки засияли от предвкушения. Виданное ли дело - гривенник! Да ещё от самого Трофима Николаича. От него доброго слова вовек не услышишь, а тут целый гривенник. Половым в трактирах никто отродясь ничего не давал, тем более хозяева. У Васьки аж дух перехватило.

- Сделаем, Трофим Николаич!

С полотенцем на руке Васька быстрым шагом подошёл к столику, за которым сидел городовой с детьми. Слегка склонившись, Васька сказал, будто пропел:

- День добрый, ваше благородие! Чего кушать изволите?

Городовой головой указал на детей:

- Это мы у мальцов спросим. Чего есть будем, разбойники?

Маня пожала плечами, хихикнув. Что касаемо Ваньки, тот вжался в стул, будто слётыш, упавший с ветки, не издавая ни звука. Подмигнув ребятишкам, городовой взял у полового меню и стал читать. Полистав его, он недовольно поморщился:

- Что-то негусто у вас, братец, негусто. Ну, да ладно… Значит, так. Принеси-ка ты нам, братец, щей погуще на троих, рябчика тушёного со сметаной, котлет куриных шесть штук, варенья брусничного, стерляди по-русски, да хлеба белого с киселём… Киселя две кружки. Да пряников медовых штук десять. И квасу кружку. Запомнил?

- Запомнил, ваше благородие.

Взяв меню, Васька быстро направился на кухню…

Пока делался заказ, городовой решил расспросить детей, кто они и откуда. Посмотрев на девочку, он, вдруг, вспомнил свою дочку Нюру, которая утопла в Протве прошлым летом. И возраст почти такой же, и ростик, и лицом схожа... Остался сын шестнадцати годов, но Нюра для городового была всем. Когда он дочку в гробу увидал, в глазах потемнело. Едва на ногах устоял. Будто спала… Жену с сыном городовой любил - как не любить! - но Нюра была его особенным счастьем. Ради неё, можно сказать, и жил. Пил тогда городовой, не просыхая, неделю, а потом поседел.

Сердце городового неприятно сжалось. Усилием воли он отогнал тяжёлые воспоминания, обратившись к девочке:

- Звать-то тебя как?

- Маня.

- А это братик твой?

Маня кивнула.

- Как звать удальца?

- Ванюша.

- Маня и Ваня, значит… Местные?

Маня отрицательно покачала головой.

- Так откуда ж вы пришли, Ваня с Маней?

- Из Можайска.

- Ого! Это как же вы такие маленькие сюда попали?

Маня пожала плечами, глядя в пол:

- Шли, шли и пришли… Где ножками, а где добрые люди на телеге подвезут.

- Понятно. Ну, а где родители?

Маня вздохнула, теребя край драненького сарафана:

- Папку на войну забрали, а мамка через неделю в родах померла, и ребёночек тоже помер. Вот и пошли побираться.

Городовой в сердцах сплюнул:

- Расея, мать её!.. Ну, а родственники-то у вас хоть какие-то имеются?

Маня отрицательно мотнула головой.

- Получается, совсем одни остались? Ни тёток, ни дядек, ни бабки с дедом?

- Неа…

- Годов-то вам сколько?

- Мне вот сколько, - сказала Маня, показывая семь пальцев, - а Ване вот, - гордо сказала Маня, загнув четыре пальца.

- Понятно… И как же вы живёте без мамки да тятьки?

- А мы по храмам ходим. Там нам всегда подают. Ишо в работники нанимаемся.

- В рабо-отники они нанимаются! - передразнил Маню городовой. - От горшка два вершка, а уж в работники. И много платят, вам, «работники»?

- Мно-ого! Несколько раз даже гривенники давали. Но это редко бывает. Больше хлебом.

Погладив голубоглазого Ваню по голове, городовой вздохнул:

- Дела-а… Вот времена настали… Что ж мне с вами делать-то, богомольцы?

- Не знаем, - тихонько сказала Маня, украдкой поглядев на сжавшегося в комочек брата.

В это время половой принёс заказ. Увидев целую кучу еды, дети вопросительно посмотрели на городового, который поспешил их успокоить.

- Чего глядите? Я один не осилю. Ешьте давайте. Вам брал.

Маня неуверенно протянула руку к котлете, поймав подбадривающий взгляд городового, пододвинувшего блюдо с котлетами поближе к Мане.

- Чего так боязливо? Смелее!

Вдруг, к столу подошёл человек в военной форме с тростью и полевой сумкой зелёного цвета на плече. На его кителе в ряд висели три «Георгия», на плечах были погоны ефрейтора, а на лице был свежий розовый шрам, тянущийся от правого глаза по щеке к подбородку.

- Добрый день. Можно присесть?

Городовой поднял глаза и на мгновение замер.

- Афанасий? Ты?

- Я.

Городовой встал, и мужчины по-товарищески крепко обнялись. Незнакомец оказался другом детства городового, лицо которого буквально засияло:

– Ну, и красавец же, ты, брат! Прям, не узнать… Давай, присаживайся. Хоть поговорить с другом детства, а то сто лет не виделись!

– Это точно...

– Откуда ты?

– С фронта. Проездом. Сейчас на излечении в госпитале – осколком в ногу ранило. Вырвался в отпуск домой, а дальше снова на фронт.

– Понятно… Отобедаешь со мной?

– Спасибо, я уже поел. Да я на пять минут… Как говорится, поприветствовать.

– Где это тебя так? – спросил городовой, показывая на шрам.